Краткая история попы - страница 42

, предпочитал девственниц, ибо боялся венерических болезней, а потому не терпел, чтобы в этом деле кто-то опередил его. Итак, Людовик XV поселил девочку в покоях в Оленьем парке. Через год она родила сына, «канувшего, подобно всем остальным бастардам, в неизвестность», а три года спустя ее постигла опала — из-за нелестного замечания в адрес госпожи де Помпадур.

Увлечение альковными шалостями и неугомонной юной плотью было в те времена столь сильным, что Фрагонар, верный ученик Буше, принялся с блеском обнажать на своих картинах прелестные маленькие попки. «Что спасает эти небольшие, но такие живые изображения обнаженной натуры, эти верлибры Фрагонара? — гадали братья Гонкуры. — Какое очарование вкладывает он в своих героинь, оправдывая их? Тут возможно единственное объяснение: он все делает наполовину. Его легкая манера письма заставляет забыть о непристойности позы...» Что бы там ни думали Гонкуры, попки юных дев, дремлющих с мечтательной улыбкой на устах, пылают. На картинах Фрагонара, в том числе на полотне под названием «Амур, снимающий сорочку с красавицы» (1765), есть одна любопытная деталь: ягодицы у его героинь такие же румяные, как щеки. Откуда эта разгоряченность? Что вызвало ее — застенчивость или озорство? Может быть, это просто тень? Да нет же, кровь. Неужели их высекли? Мы не знаем, что неожиданно воспламенило плоть — купание или какая- то другая процедура. Эти нежные кроваво-красные дольки повергали зрителя в смятение, а порой и в изумление, наводя на мысль о том, что попки Фрагонара разрумянивались, стоило им избавиться от сорочки. Все совсем не так. Художник писал красным некоторые части тела лишь для того, чтобы они казались живыми, а не зеленоватыми, как на полотнах Рубенса. Кожа должна была выглядеть покрасневшей, раздраженной, а для этого следовало разогнать кровь. Иначе говоря, излишне целомудренные попки иногда приходится подогреть.

Купальник-стринг, вошедший недавно в моду с легкой руки «мадемуазель Швеппс», оставляет ягодицы полностью обнаженными и делает женщину похожей на длинноногую газель с восхитительными обтекаемыми формами. Стринг знакомит нас со стремящейся ввысь попой — возможно, она кончается лишь где-то в районе подмышек. Ее можно сравнить с огромной каплей воды или с чудными грушами из Берри (у их тающей во рту мякоти такой терпкий вкус). Короче говоря, никто не возьмется утверждать, присутствуем ли мы при падении попы или при ее новом взлете. Задница в таком купальнике оказывает на окружающих любопытное воздействие. Некоторые, чье воображение вначале поразила новомодная штучка — она не показывает ничего впереди и все — сзади! — позже решили, что девушки с такими дерзкими попками уделяют слишком много внимания своему телу. Гнусная клевета была немедленно опровергнута. Да, купальник-стринг предлагает совершенно новое видение женского зада, но полоска ткани меж двух половинок ясно и недвусмысленно сообщает дерзким нахалам: «Вход воспрещен!» Можно сказать, что у этого купальника те же отношения с наготой, что у намека с признанием. Чем меньше ткани, тем больше смысла. Перед нами не просто голый зад, а платоновская «идея» зада. Ягодицы словно предлагают себя окружающим, но остаются недоступными, несмотря на всю их вызывающую распущенность. Выходит, стринг можно считать оплотом строгой морали. Пожалуй, он многих заставит пожалеть о том, что было когда-то одним из главных пляжных удовольствий, — о мокром купальнике.

Когда девушки выходили из бассейна, пишет Патрик Гренвиль («Грозовой рай»), «их мокрые ягодицы были так плотно облеплены тканью, что напоминали два бурдючка с разрезом посредине». Мокрая лайкра ведь такая тонкая, почти прозрачная, что практически не скрывает ни ямок, ни округлостей. Когда девушка прыгает в воду, полоска ткани вжимается между бедрами, чуть сдавливая половые губы, а ягодицы почти готовы улепетнуть в находящуюся в центре бездну. По мнению Гренвиля, подобное зрелище неизменно поражает мужчину в самое сердце. А как неотразимы вылезающие из-под мокрого купальника аппетитные полушария, крепкие и слегка подрагивающие. Все это очарование детской угловатости и легкой глуповатости сегодня — увы! — исчезает, уступая место безнадежно гладкой коже, которая больше всего похожа на неосязаемую, залитую солнцем пленку. Имя ей —