Край непуганых - страница 5
Все теперь тлен. Почему не взмыл в воздух мальчишка в дешевых советских джинсах на пологом склоне? Что заставило сбавить скорость и перейти на размеренный шаг? И ведь не скажешь, что прожил половину жизни червем ничтожным. Некоторым сверстникам досталось от судьбы значительно сильнее, но… куда пропала свобода внутри? Дурацкие роли, компромиссы, малодушие и, как следствие, дутая популярность, сопоставимая с узнаваемостью лошадиной задницы, получившей ежедневный прайм-тайм.
Аллочка права, Ридли Скотт уже не позовет.
Да и Бекбамбетов тоже…
…Проснулся я от толчка. Поезд остановился, вздрогнув, будто сведенный судорогой. За окном еще не стемнело. Отогнув занавеску, я увидел край одноэтажного кирпичного здания. Куда-то мы приехали. Надо подышать свежим воздухом.
Я опустил ноги на пол, нащупал туфли, поднялся. Накинул куртку, во внутренний карман сунул сложенный вчетверо недочитанный сценарий, проверил документы и бумажник («звездные туры» майора Косыгина приучили к тому, что даже пятиминутная вылазка в народ может закончиться незапланированным банкетом в ресторане) и вышел в коридор. Никакого оживления, съемочная группа торчала в своих купе. Я зевнул, потянулся, прошагал в тамбур. Сразу почувствовал дуновение свежего воздуха и запах мазута.
– Сколько стоим?
Молоденькая проводница, дежурившая внизу на перроне, поежилась.
– Полчаса. Узловая.
Я спустился на платформу. Кажется, недавно прошел дождь. Одноэтажное здание вокзала, построенное, судя по всему, еще в позапрошлом веке, напоминало пряничный домик. От середины особняка в серое небо целился шпиль башни с большими часами. Название городка почему-то отсутствовало.
– Полчаса, говорите, – пробормотал я. – Замечательно.
Я постоял немного, оглядел немногочисленных курящих у вагонов пассажиров, борясь с соблазном последовать их примеру. Памятуя о том, что алкоголика в завязке отделяет от нового запоя лишь одна рюмка, а бросившему курить достаточно сделать только пару затяжек, чтобы вернуться к самоуничтожению, я оказался от этой мысли. Вместо этого решил прогуляться, благо время позволяло. Я, знаете ли, всегда любил знакомиться с привокзальными площадями. В аэропортах нет ничего романтичного, они безлики и суматошны, хоть в Амстердаме, хоть в Домодедово, а вот вокзалы – совсем другое дело, особенно в маленьких городах.
Я прошагал к центральному входу. Меня удивило полное отсутствие людей, не принадлежащих моему поезду, даже неистребимых бабушек-аборигенок, что обычно торгуют домашней выпечкой и вяленой рыбой. Только у колонны, подпирающей козырек над крыльцом, стоял одинокий мужчина в плаще. Наверняка попытается стрельнуть у меня сигаретку… Хотя нет, он уже дымил.
Я тронул ручку массивной двери.
– Не советую, – сказал человек. Я обернулся, внимательно оглядел его с головы до ног. Небритый, хмурый, лет сорока пяти. Из-под плаща виднелся серый костюм, который, возможно, когда-то выглядел очень дорого. Несвежая рубашка была расстегнута на две верхних пуговицы. Денек у мужика явно не задался.
– Не понял, – сказал я.
– Я говорю, внутрь лучше не входить. – Мужчина вынул изо рта сигарету, бросил ее под ноги и растер каблуком. – Это ни в коем случае не угроза.
Я смерил его пренебрежительным взглядом, потянул дверь на себя. В последний момент услышал:
– Тебе же хуже.
Здание я пересек по узкому центральному холлу, задержавшись лишь на несколько мгновений, оглядев два крыла помещения. Кассы, прилавки с периодикой и фаст-фудом, зал ожидания, обменный пункт, банкоматы. Все оформлено в стиле современных торговых центров, нашпиговано электроникой, блестит и сверкает. Это вам не автостанция в Шепетовке. Городок, похоже, неплохо живет.
Я устремился вперед, к выходу на привокзальную площадь, толкнул стеклянную дверь.
Первое, на что я обращал внимание на привокзальных площадях, это скульптурные композиции, которым надлежало встречать гостей. Во многих случаях это был банальный Ленин с кепкой или без, реже – фольклорные персонажи или стелы, но здесь в центре площади с круговым движением на высоком постаменте стоял, уткнув палец в щеку, кучерявый классик русской литературы. Пушкин смотрел на меня с прищуром, словно говоря: «Вздрогнем, дядя? Где твоя кружка?».