Крепость Магнитная - страница 27

— Я из Минска.

— Стало быть, тоже издалека, — почесал затылок Порфишка. — Народу понаехало, не понять, кто откуда: вся Рассея здесь!

Помолчав, дотронулся до тельняшки Ладейникова:

— Иде матроску достал?

— Бесплатно выдали.

— На корабле, что ли, плавал?

— Ну плавал, а что?

Порфишка подвинулся ближе, глаза его засветились:

— Слухай, а море, оно какое? Волны, значит, и берегов не видно…

— Оно как небо, — оживился Платон, — порой синее-синее, а то бывает серое, стальное или, скажем, черное, как деготь. Живое оно, море! То ласковое, то суровое, а то — злое, страшное. Порой волны повыше этого цеха… Держись, коли рыб кормить не хочешь!

— Эк ты! — выдохнул Порфишка. — Небось, страшно?

— Бывает. Но моряк есть моряк, и он об этом не думает. Когда есть приказ идти напротив трудностей, в самое пекло пойдет, потому как обязан охранять Родину, чтоб, значит, никакой враг ее не тронул. Военный матрос, краснофлотец то есть, который поклялся перед народом, все для Отчизны сделает, а если надо, и самой жизни не пожалеет. Вообще, скажу тебе, когда шторм или другая опасность, страху не чувствуешь, одно на уме — выдержать, победить, и в такие минуты будто огнем горишь.

— Ну, а если корабль потонет, — приглушил голос Порфишка. — Тогда как?

— Отчего ж ему тонуть-то? Сколько плавал, ни разу не видел.

— Тяжеленный ведь, из железа…

— Из стали, а все равно не тонет.

— Почему?

— Как тебе сказать, закон физики… Ученые придумали.

Дослушав собеседника, Порфишка бросил окурок, притоптал его лаптем:

— Ладно баишь, ишшо б слухал, да байки в нашем деле не в счет. Пошли!

Сгибаясь под нелегкой ношей, тяжело ступая, потянулись один за другим наверх, туда, где разгоряченные работой каменщики, будто поедали кирпич: сколько ни носи, им все мало!

— Ты где живешь? — остановился Порфишка.

— Между небом и землей. Ночевал у знакомых, а теперь вот…

— Давай к нам, трое вчера сбегли… Один, который из Москвы, выхвалялся: дома, говорит, ванная, клозет, а здесь помыться негде — в баню очередь. Одна уборная на тыщу человек. Это, говорит, дикарство! А у самого — колечко с камешком, счиблеты лаковые: сразу видать, работничек. Чистый непман! Энтого не жаль, все равно толку из него не будет. А вот с ним двое — крестьяне-лапотники. Сбил, сволочь, с панталыку. Златые горы наобещал!.. А по-моему, раз у тебя место в бараке, хлебная карточка на восемьсот граммов, чего ж тебе ишшо нужно, болван ты этакий!

— Эге-е-й! Заснули, дьяволы! — послышалось сверху. — Кирпичи давай!

— Кто это там? — поднял голову Ладейников.

— Придурок тут один… Богобоязный. Не разобрался, в какой церкви звонят, а уже лбом об пол. Да ты его видел, — в кожанке ходит, все хвастается.

— Знаю.

Стоя на стене, Богобоязный не унимался, размахивал руками, крыл подносчиков на чем свет стоит. Обзывал их бегемотами, трехгорбыми верблюдами и еще — нильскими крокодилами, из которых дамские сумочки вырабатывают.

— Баламут, — заключил Порфишка. — Разорется, наделает шуму, а глядишь, и шуметь-то не из-за чего. Вон же пошли его подносчики!

И, повернувшись к напарнику, попросил добавить пару кирпичиков.

— Хватит, нелегко ведь.

— Опять скаредничаешь?

— Да по мне хоть все сразу забери!

Чуть встряхнув «козу» на плечах, мерно пошел наверх, казалось, не чувствуя тяжести. Брать меньше было неудобно, и Платон прибавил себе, чтоб уравняться. Подносчики фактически уже выполнили задание и теперь носили в «заначку». Дело-то ведь какое — блюминг строится! Хотя и тот и другой толком не знали, что такое блюминг, но чутье подсказывало им — этот новый цех также необходим, как домны, мартены, как всегда окутанный дымом коксохим. Без блюминга, видать, не обойтись. Здесь даже ввели сдельщину — время не ждет: скорее пускать надо!

— А что, правильно, — сказал Порфишка. — Кто поработает, тот и получит.

В конце смены к Платону подбежал Антонио, стал настаивать, как можно быстрее идти в барак, а то соломы не хватит. Шутка ли, и матрац и подушку набить надо! Платон кивнул в знак согласия: сейчас! Но не успел собраться, как услышал возглас:

— Все на митинг!..

Рабочие потянулись к бытовке, где обычно проходили собрания, стали рассаживаться кто на чем — на ящиках, бревнах, на куче песка. На штабель кирпича взобрался скуластый парень, тот самый, что утром затеял разговор о Лиге наций, поднял руку, заговорил о прорыве на объекте.