Крест. Иван II Красный. Том 1 - страница 2

. Ровно скотину какую — кинулся с ножом и воткнул под лопатку. Суров и дик нравом Дмитрий, недаром прозвали его Грозные Очи. Глядит из-под лохматых бровей, как тать лесной. Теперь ни в Твери, ни в Москве, ни в Новгороде, ни во Владимире нету великого князя... Кому им быть?.. Знала Олена, чего супруг её хочет. После смерти деверя обо всём переговорили. Страшно. Но Иван Данилович не отступится[3]. Нечего и пытаться его переубедить. Непрост муж, мыслей своих потайных даже ей не сказывает. Что задумал, ей известно, а вот как добьётся, что делать будет, таит... Прежде всего, не миновать в Орду ехать, сорому имать. Уж не раз заговаривал, что завещание писать хочет. Так у князей заведено: едешь к хану — готовь завещание на всякий случай. Целый век так ведётся. И будет ли конец когда? Тоска сердце жмёт, сосёт по-змеиному. Ни воли, ни чести нет княжить на своей земле. Где-то там за лесами затаилась Тверь, супротивница обиженная, во всех бедах своих Даниловичей винит. А князья её сами бесчинствуют. Золовку вон отравили[4]. Такая славная была жена у Юрия, татарка крещёная Кончака, Царствие ей Небесное! В телогрее всё ходила из камки адамашковой, мелкотравчатой. Шутница была: дай-ка чего-то солёненькое в ухо капну! И такое заедренит, стыд берёт и смех. Бес в тебе, Агашка, скажет в ответ Олена, пра, бес! Кончакой она была в Орде, а в Москве Агафьей звалась. Хорошо гостилось у деверя во Владимире, городе приветливом. И Агафья приветлива да весела была неизменно. Бывало, захохочет по-зубастому: мол, притча это и обман! Зубов у неё имелось страшное множество. Как у щуки, штук четыреста — шутил Юрий Данилович, мол, заболит какой, не найдёшь. А как убили Юрия Даниловича да отравили в тверском плену весёлую Кончаку, Олена с мужем из Переславля в Москву насовсем перебрались, зажили, как сироты, на семи ветрах. Один Пётр-митрополит друг и благодетель[5], а князи вокруг, аки волки, зубами скрыщут... Господи, избави душу мою от сети вражьей, как птицу от силка, как серну от тенёта!..

Окинуло слабостью — рано встала, потом холодом облекло, по ногам хлынуло, сорочица кровью липкой намокла. Олена по стенке с темнотой в глазах добралась до постели, не упала — рухнула. Иванушка, увёрнутый, как личинка, ровно сопел в зыбке, не возился. За дверью раздался топот детских ног, зажимаемый смех. Поскреблись:

   — Маманя, пусти младенчика посмотреть, очень хочется! — Это Маша старшая с братом Сёмкой прибежали.

Отозвалась через силу:

   — Мочи мне нет! Позовите Доброгневу.

Несмотря что грузна, повитуха прибежала скорой ногой:

— Что, матушка? Никак, ты вставала?

   — Кровь печнями идёт из меня.

   — А на Этот случай и отвар сготовлен, на-ко вот травки, пастушьей сумки. Через малое времечко всё закончится!

Опытная была повитуха.

Проснувшееся от суеты дитя чихнуло, чмокнуло воздух и зарыдало басом.

...Стоял на дворе 1326 год от Рождества Христова, и много событий, больших и малых, свершилось в тое же лето.

А в Сарае, столице Орды, тое же лето приходилось на год 704-й — мусульманам начало летосчисления положил Мухаммед, посланник Аллаха[6].

Хан Узбек[7] в мягких верблюжьих сапогах, расшитых серебром, неслышно ступал по коврам из лоснящихся тигровых шкур. Резные двери из тикового дерева плотно охраняли тишину покоев. Франкские шлемы и позолоченные латы, хорезмские сёдла, уздечки, отделанные золотом и серебром, украшали стены поверх армянских ковров. Они ценились во дворце особенно высоко из-за качества шерсти и красного цвета. Это цвет женщин, детей и радости: он самый лучший для глаз. Хан отвернул ногой тиснёную кожаную подушку. Он знает, что на небесах и на земле, знает и то, что вы таите и что обнаруживаете. Бог знает внутренность сердец, — вилась по краям подушки арабская надпись. Жаровня, полная душистых углей можжевельника, источала терпкий жар. В растворенное окно глядел старый, на исходе, серп луны. Разбуженные стуком упавшей подушки, попугаи завозились в клетках, заговорили пискливо на своём языке. Их лилово-зелёные и синие перья диковинно мерцали в малиновом свете углей.