Крестики-нолики - страница 26

Потому что я была ей интересна, хотя бы тогда, когда она думала обо мне или писала ответ. А это продолжалась уж точняк не меньше часа в день. Пусть даже она и думала обо мне наравне с каким-нибудь вскрытым морским ежом, заспиртованным в цилиндрической стеклянной банке — у нас были такие в школе, в кабинете биологии.

А мной больше пяти минут обычно не интересовался никто.

Мои клеточки на листках были синие — и это мне нравилось тоже.

Наконец, я проболталась докторше про стих, и она прислала мне в очередной раз вместо одного листка два, хотя я даже краешком мозгов не думала просить её о чём-то. Уж не знаю, сама ли она сочинила или списала откуда-нибудь, но стих был такой шикарный, что мне бы не удался и вполовину, даже если бы я сидела с этой целью на унитазе всю оставшуюся жизнь. Нет, ребята, я не вру — стих был чумовой. Именно поэтому он не катил, и я хранила его, запихнув как можно дальше, но говорить ей не стала. Вместо этого я подумала, что надо приморочиться и выдать на-гора продукт собственного пошиба, каким бы страшным он не вышел. Но пока что это было дело будущих времён: как я ни пыхтела, мне не удавалось срифмовать даже пару слов без того, чтоб не вышла какая-нибудь хохма.

Кажется, даже моя будка начала становиться ещё шире — потому что у меня появился дополнительный источник положительных эмоций. Оказывается, это было здорово: каждый день ждать эти листки с фиолетовыми клетками и фиолетовыми крючочками букв.

После завтрака половина роты начинала предвкушать поход в Старый город — кто-то шёл официально, кто-то нет. Официально увольнения были дважды в неделю, но ситуация в городе оставалась спокойной, супер-важное командование было далеко, и мы разболтались донельзя.

Солнце падало на пол квадратами, от которых, особенно если посмотреть на них подольше, перед глазами начинали мелькать фиолетовые пятна, а пол там был горячий, как раскалённая сковородка — это было ясно даже отсюда. Где-то далеко, за окном, в гуще крыш что-то блестело так, что казалось, это зеркало. Не знаю, что это могло быть. Может, какой-нибудь очередной хитрый флюгер. Казалось, домовладельцы соревнуются, у кого он круче — и я бы не удивилась, если бы это оказалось что-то новомодное.

Открылась дверь и вошла Берц — наступило время очередного построения. Я как раз курила и очень вовремя выпускала в потолок смачную струю дыма.

— Ковальчик! — просипела Джонсон.

— Чего? — тупо спросила я.

Джонсон треснула меня по спине — так, что я подавилась дымом и едва не закашлялась.

— Суй сюда! — рядом стояла банка, мы использовали их в качестве пепельниц: я тут же кинула туда бычок и закрыла крышкой. Теперь эта банка демонстративно красовалась на самом виду возле моей койки.

Берц задумчиво прохаживалась мимо нас и наматывала на руку ремень — у неё на пальце был перстень, из тех, которые мы когда-то называли гайками, он стукался о пряжку с глухим звоном, — и, когда дело доходило до этой самой пряжки, снова разматывала. Одновременно она, по ходу дела, принюхивалась, не воняет ли у нас куревом.

У нас воняло куревом. Ещё как воняло. У нас правда можно было вешать топор, мало того, я по запаре не до конца закрыла крышку на банке, и вонища стояла такая, что не заметил бы только человек, у которого отрезали нос или который накануне выпил ведро спирта и его не волновало ничего, кроме собственной больной головы.

И почему-то не заметила Берц. То ли она задумалась, с этим своим ремнём — когда-то я уже видела, как люди от задумчивости так же крутят в пальцах всякую ерунду, типа чёток, — а у неё тоже могла вертеться в голове какая-нибудь мысля, и ей попросту было не до нас с нашими банками и незатушенными окурками. То ли у неё у самой от курева отшибло всяческое обоняние, но факт оставался фактом: она промолчала.

Бычок дымился, мне делали страшные рожи, означающие, что бы со мной жаждали сотворить, если бы не Берц: получить с утра, на затравку, порцию крика не хотелось никому. Особенно тем, кому она должна была подписать увольнительные.

А Берц всё ходила со своим ремнём, и проверяла, достаточно ли у нас позитива, или надо придумать для нас что-нибудь эдакое, вроде парко-хозяйственного дня. Чтобы мы теперь уже просто лучились жизнерадостностью, как человек, только что сунувший палец в розетку.