Крестовые походы - страница 47
Перивлепт.
Восхитительная.
Конечно, так подсказывал дьявол.
Иногда Ганелон явственно слышал в ночи отчаянный вопль своего отца, жестоко сожжённого в собственном доме богохульником бароном Теодульфом, а позже, прислушиваясь к дальним чужим голоса и к каким-то совсем непонятным шорохам, он научился определять время во тьме.
Он часто читал молитвы на нескольких языках, зная, что Бога это не оскорбит, а ему придаст уверенности.
В конце второго года, изучив всё, что его окружало, Ганелон с помощью божьей сумел раздвинуть голыми руками дубовые доски пола — камень в стене башни выкрошился.
Сплетя верёвку из разодранной на полосы одежды, Ганелон спустился в нижнее помещение башни, сложил друг на друга сваленные там дрова и вновь аккуратно сдвинул над собой тяжёлые дубовые доски.
В нижнем помещении башни было тихо, пахло пылью, массивная дубовая дверь была надёжно заперта снаружи.
Тщательно обдумав свои возможности, Ганелон понял, что из башни ему не выйти и решил умереть здесь.
Но прошло некоторое время и он услышал крики над головой — стража хватилась узника.
— Святой Леонард, покровитель всех узников, помог несчастному Ганелону! — кричали одни.
Другие в ярости возражали:
— Нечестивого Ганелона унёс дьявол!
«Бедный Моньо, бедный Монашек...».
Так шепнула старая служанка Хильдегунда, однажды, через несколько дней после исчезновения Ганелона, поборовшая тёмный страх и ночью отпершая дверь башни.
"Бедный Моньо, бедный Монашек... — дрожащим голосом шепнула она во тьму, открыв дверь, запертую снаружи. — Я не вижу тебя в темноте башне, но я знаю, я чувствую, что ты здесь. Господь научил меня помочь тебе, он не хочет твоей гибели. Теперь, Ганелон, ты можешь выйти из башни. Я открыла дверь. Люди спят, нигде нет охраны. Выходи, бедный Моньо, и я снова запру за тобой дверь снаружи, чтобы ни один человек ни о чём таком не догадался. Люди не понимают, как ты мог уйти из запертого помещения, не открыв дверей, не пробив крыши или каменной стены, они думают, что тебя унёс дьявол. Одна я догадываюсь, что ты спустился на первый этаж башни. Я не знаю, как ты это сделал, но верю, что ты это сделал. Не надо тебе больше прятаться, Ганелон. Беги. Тебя не раз спрашивал брат Одо. Он много раз приходил сюда и даже ходил вокруг башни, пока его не прогнали дружинники. Выходи из башни, Ганелон, и тайными тропами, которые ты хорошо знаешь, иди в Барре. Там, в Доме бессребреников тебя ждёт брат Одо. Он помнит о тебе, он много раз пытался помочь тебе. Теперь он сможет по-настоящему помочь тебе, бедный Моньо.
Два года, проведённых во тьме, многому научили Ганелона.
В смутных снах и в одиноких бдениях он при смежённых глазах, как чётки, перебирал пережитое.
Перебирая пережитое, он часто задыхался от непонятной боли, постепенно перерождающейся в ненависть.
Он знал, Бог его не оставит.
За два года он по много раз перебирал в голове всё слышанное им когда-либо от Гийома-мельника, от служанок замка Процинта и от дружинников, от старой служанки Хильдегунды, а так же от юной Амансульты и её монаха-помощника из Барре.
Иногда ночами он явственно слышал, как бы издалека мышиный голос монаха, слышанный им столько раз.
«Я передам все тонкости логиков... — видимо, Викентий из Барре, как все смертные, вовсе не был чужд гордыне. — Я приведу в должный порядок все доступные мне старинные труды, сохраню их дух, кропотливо заполню новыми знаниями каждую лакуну, дам подробный комментарий ко всем тёмным местам... Я докажу, что ошибочно считать философов людьми, всегда расходящимися во мнениях... Их труд всегда свершается во славу Господа... Законченный свод знаний я назову „Великим зерцалом“... Пусть он отразит, как зеркало, весь мир с его божественными законами...».
«Но настало ли время? — вслух сомневалась Амансульта, выслушав неутомимого монаха... — Хватит ли у тебя сил на такой огромный труд, к кому, кроме меня, ты сможешь обратиться за помощью? В своё время сам Торкват изливал душу в бесчисленных жалобах, а ведь он был сильнее тебя. Ты помнишь? Куда бы ни обратил я свой взор, так жаловался Торкват, повсюду я встречаю то ленивую косность, то завистливое недоброжелательство, а потому лишь напрасному оскорблению можно подвергнуть учёные божественные трактаты, предложив их диким человекоподобным чудищам скорее для надругательства, нежели для изучения».