Крик сквозь стекло - страница 46
— Ребята, но все-таки — как мы говорим? — Сэнди был даже не встревожен. Он явно был напуган. — Нет, неправильно… Почему мы так говорим?
— Как? — исподлобья буркнул Кузьменко, взбалтывая бутылку.
— Ну да — как? — Сэнди все еще разглядывал записку, стоя спиной к костру, на котором аппетитно сопело в опорожненном патронном «цинке» какое-то варево.
«Значит, он тоже начал понимать», — подумал старшина.
— А тебе есть разница? — саркастически сказал капитан и грузно уселся на давно выбранный им «свой» валун.
— Но если мы так заговорили сразу, то мы должны теперь и читать сразу по-любому?
— То-то и оно, — удовлетворенно хмыкнул старшина. Он был доволен. Он понял: Сэнди — его союзник. Склад ума у паренька совсем иной, нежели жесткая, целеустремленная, запрограммированная изначально определенность командира. — Вот что, малыш… — он осторожно помедлил. — Сколько нас не было? По времени — сколько мы были там? Очень примерно?
— Там, в той коробке? Н-ну… Часов шесть, не меньше. А что? Кстати, ребята, а чего вы там столько торчали? Я уж тут было…
— Ладно-ладно! — торопливо запихивая галету в рот, быстро, слишком быстро, словно не давая Сэнди досказать что-то лишнее, что-то явно опасное, быстро проворчал капитан. — Рубай давай. А завтра сходишь на экскурсию. Ух, до чего ж там завлекательно! — он хрипло хохотнул и вдруг захрипел, выпучив глаза и раздув щеки. Галетой подавился! Старшина застучал его кулаком по спине и сам не удержался от смеха — смеха злого, трясучего:
— Точно, малыш! Сходи — во насмеешься!
Капитан завертел шеей в толстом меховом воротнике, гулко выкашлял галетину, смачно отплевался и, мгновенно осунувшись, угрюмо сказал — как сам себе:
— Нет, мужики. Не выпустит она нас. Нельзя ей нас выпускать. А меня — уж точно…
— Кто — «она»? — встревоженно покосился на старшину Сэнди.
Капитан мрачно хмыкнул и потянулся за бутылкой.
— Ты устал, Саня, — укоризненно сказал старшина. — И потом, насчет выпивки. Может, тормознешься?
— Эх, ребятки-ребятки, ни хрена вам меня не понять, — горько сообщил бутылке капитан и нежно погладил этикетку. — Чего ты про меня знаешь, старшина? Вояка, мол, капитан, сапог — и точка. А? Угу… А ты, американец? Ты вот скажи мне: за каким хреном вообще к нам вперся? Ну-к, цуцик, поведай, м-м? Наше это дело, пацан. Вся эта война. Понял? Наше! И таким, как ты, нечего в нашу войну нос совать. Вник, мальчоночка?
Сэнди молчал. Сэнди растерялся. Сэнди смотрел на Попова, и глаза его наполнялись отчаянием и ужасом.
А Попов… Попов горел срамом и не мог вымолвить ни слова.
— А ты, стрелок, увянь. Не размахивай ушами. Вижу тебя, насквозь вижу. На-ка, тяпни. Давай-давай, за упокой души своего командира, лихого летчика-североморца.
— Что ты несешь, Боже мой, что ты несешь…
— A-а, так ты и вправду еще ни черта не понял? Тогда — тс-с… — Кузьменко, жутко играючи, помотал снизу вверх грязным скрюченным пальцем перед носом старшины. — А ведь она все про меня знает, сучка. И про тебя, умник, тоже. Зна-а-ет, не надейся! Мне отец все рассказал. Так что ты, святоша, тоже тот еще гусь. Гус-сеныш…
«Плохо дело, — подумал Попов. — Совсем плохо. А Сэнди вон как побелел — аж светится…»
— Боишься? — прищурился капитан. — Спятил, мол, бравый вояка со страху? Полные штаны, мол, натрухал? А вот это видал? На-кось! — бутылка чуть не вылетела из его руки, подброшенной в похабном жесте.
Капитан разинул рот, подумал, мальчишески фыркнул и скептически махнул рукой. И вдруг Попов с болезненной, рвущей душу жалостью увидел, как стар его двадцатипятилетний командир. Как он сед и измучен. Как же ему досталось-то — ни в чем ведь не повинному… Или — повинен? Разве нет вины человека в том, что жизнь с ним творит? Всегда есть, всегда. Так ли, эдак. Знать бы все свои вины — горше тогда, но тем и легче. Не страшно тогда жить дальше — тяжко, но не страшно. А умирать — и подавно, если вины свои ведаешь…
Капитан же зачерпнул варева из «цинка», подув, осторожно попробовал и одобрительно поглядел исподлобья на настороженного парнишку. И Попов в какой уж раз за все свои годы — годы таежных экспедиций и экзекуторских оправданий, любви и партсобраний, надежд и отречений, веры и отчаяния, беды, наконец, всей этой непостижимо страшенной войнищи подивился выносливости и гибкости человечьей вроде слабой до прозрачности души. Вот он… Кто — он? Солдат, мужик, парень? Словом, человек по фамилии Кузьменко. Сколько он за один этот день пережил и выдержал! Но вот сидит, прихлебывает дымное варево и вкусно покряхтывает. А ведь и вправду, с таким, как он, можно пройти все — и победить. Ах, капитан, мой ты капитан… Ведь она кончится, все равно, рано или поздно — но кончится эта распроклятая бойня. И что ж тогда ты будешь делать со своей жизнью, если уже нельзя будет геройски умереть? Ах, капитан, капитан…