Крим-брюле, или Веревочная книга (Libro de cuerda) - страница 5

Федор Михайлович Достоевский, автор многотомной прозы, вообще писать не любил, «процесс» писания не любил. В своем молодом романе «Униженные и оскорбленные», в главе первой, на первой же странице он откровенничает: «Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это было не от лености. Отчего же?» Ответа Достоевский не дает, мысль свою оканчивает вопросительным знаком, переходя к описанию лихорадочного состояния в тот петербургский мартовский, 22-го числа, вечер, когда «случилось престранное происшествие».

Престранные происшествия издавна случаются с персонажами и с авторами в процессе писания. Вот и со мной на первых страницах начатого 14 марта романа случилось престранное происшествие, наподобие того, что случилось в шестнадцатом веке с Мартином Лютером в процессе перевода Библии, хоть я находился в состоянии нормальном, не лихорадочном. Как известно, обер-проповедник Лютер, увидев черта, не перекрестился, а запустил в него чернильницей[11]. Конечно же, не попал. Я слышал, будто на стене замка в городе Виттенберг, расположенного недалеко от Берлина, до сих пор есть чернильное пятно, которое показывают туристам.

Я уже писал вначале, что очень опытен в употреблении чернил и с чернильницами обращаться умею. Тем более трудно предположить, что я дурно завинтил крышку. Некто Расторопный несомненно умышленно отвинтил ее, лишь положив обратно для прикрытия своего диверсионного деяния. Не зная того, я взял с полки чернильницу и, сев в свое удобное кожаное на шарнирах кресло, хотел отвинтить крышку, чтоб заполнить самопишущую ручку, которой я пишу эти строки. И в этот момент полная черных чернил чернильница, словно выбитая толчком из руки, рухнула, залив меня и оставив на моем коврике пятно не меньше, чем на Лютеровой стенке. Однако ни капли не пролилось на письменный стол и на рукопись. К тому же бес не учел, что, приступив к процессу писания, я, как при дальнем забеге, находился в хорошей спортивной форме — трусах и майке. Так что верхняя одежда не пострадала, плоть я отмыл в ванной, а душу отмыл, сатирически посмеявшись над произошедшим.

Федор Достоевский и Мартин Лютер, особы, как мне кажется, с близким мироощущением, с частыми приступами лихорадки, а то и эпилепсии, хоть и разделены были тремястами годами, однако оба встречались с одной и той же Персоной и даже привлекали ее к себе. Но Достоевский подсаливал этот факт сатирической солью, Лютер же воспринимал с немецкой натурфилософией. Ну а при такой натурфилософской серьезности лучшей возможности, чтоб подразнить и похохотать, для черта и не придумаешь. Мне кажется, что черт, который сам сатирик и юморист, чужого юмора и чужой сатиры боится сильнее, чем креста и ладана. Страх черта перед крестом и ладаном вообще сильно преувеличен христианскими проповедниками. Да и сами они вряд ли верят в силу креста против черта.

Итак, у меня 14 марта 1999 года появилось большое чернильное пятно на ковре у письменного стола. Но святым я его, разумеется, не считаю, хотя бы потому, что не я швырнул чернильницу в черта, а черт швырнул чернильницу в меня. От пятна я избавился пятновыводителем. Правда, иные советовали чертово пятно накрыть по-лютеровски и оставить, тем более ковер не слишком дорогой, небольшой стандартный коврик, и этим чертовым пятном от 14 марта он приобретет нечто.

Доктор Мартин Лютер в своей книге «Christlicher Wegweiser fur jeden Tag» («Указание христианского пути на каждый день») 14 марта обозначает нижеследующим изречением, беря эпиграф к нему из Первого послания к коринфянам, в подзаголовке «Мудрость человеческая и юродство Божие», глава 1, стих 19. В русском переводе этого стиха написано: «погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну», а в обратном переводе с Лютерового немецкого: «я хочу уничтожить мудрость мудрых и ум понимающих хочу я отбросить». Эти небольшие на первый взгляд отклонения содержат в себе, однако, некие личностные переоценки. Вместо «погублю» — «я хочу уничтожить, я хочу отбросить», взять часть Божьих функций на себя