Криницы - страница 18

Орешкин аккомпанировал по нотам, старым, пожелтевшим. Но хороший романс звучал как-то неестественно, театрально, и Лемяшевичу стало неловко и обидно за девушку, он разозлился на Орешкина: «Не тому учишь».

Завуч, видно, почувствовал настроение гостя. Кончив аккомпанировать так же неожиданно, как начал, он пояснил:

— Даргомыжский. — И добавил — Люблю Даргомыжского.

За пианино снова села Рая, сама себе аккомпанируя, спела «Пшеницу золотую».

Аксинья Федосовна сидела за столом и, подперев щеку ладонью, с любовью смотрела на дочку. «Пой, пой, доченька, ты ж у меня самая красивая, самая разумная, и никто не поет лучше тебя!» — прочитал в её взгляде Лемяшевич, И вдруг он услышал другие голоса, другую песню, она возникла неожиданно, без аккомпанемента. Необычайно выразительные девичьи голоса заглушили пианино. Сперва показалось, что это радио… Нет, голоса живые, близкие, сильные и задушевные. Лемяшевич выглянул в окно и увидел напротив, по ту сторону улицы, в таком же раскрытом и ярко освещенном окне двух девчат. Это они покорили его своим пением. И, должно быть, не одного его: затихла Раиса, замолкли все в комнате.

Соседки напротив пели простую народную песню, которую Лемяшевич так любил: «Ой, не кукуй, зозуленька, поутру». Особенно приятно и радостно было слышать её здесь, в эту тихую августовскую ночь, когда вокруг пахнет хлебами и яблоками.

И вдруг — злой смех и раздраженный голос: — Трещат, как сороки. Слушать тошно! Фальшивят на каждой ноте…

Раиса стояла у пианино, гордо подняв голову, но на лице выступили пунцовые пятна, глаза стали маленькими и колючими.

Аксинья Федосовна вздохнула:

— Что за люди! Только Раечка запоет, тут и они… Это назло.

— А поют они хорошо, — сказал Лемяшевич, как бы не понимая, чем возмущаются дочка и мать. На самом деле он сразу понял их «трагедию»: девушку убедили, что она лучшая певица, талант, и вдруг — соперницы, да такие, что не признать их нельзя, что могут и первенство взять.

Раиса, не лишенная слуха, понимала и чувствовала это и потому ненавидела их.

Вот она уже возненавидела и его, Лемяшевича, за оценку, которую он дал неизвестным певицам. Бросила презрительный взгляд—что он понимает в музыке!

Орешкин сказал, сохраняя «объективность»:

— Тоже наши ученицы, Михаил… Кириллович. Талантов — полна деревня.

Улицу осветили фары машины. Мимо палисадника промчалась «Победа». Раиса бросилась к окну и, когда красные огоньки стоп-сигнала повернули направо в переулок, засмеялась:

— Бородка поехал.

Орешкин тоже засмеялся. Аксинья Федосовна, нахмурившись, заметила:

— Умный человек, а делает глупости, — и пошла на кухню. Виктор Павлович вполголоса пояснил Лемяшевичу:

— Секретарь райкома к нашей одной преподавательнице заглядывает, — и игриво подмигнул.

Лемяшевича это покоробило.

Возвращаясь в школу, он долго думал о людях, с которыми познакомился за день. И почему-то мысли все возвращались к одному и тому же — к ночному визиту секретаря райкома. Как видно, об этом знают все. Смеются… Неприлично шутят, как Орешкин. Школьникам тоже все известно, в деревне ничего не скроешь. В душе росло возмущение этим человеком, которого он видел один-единственный раз, утром в райкоме, и который понравился ему там: простой, энергичный, веселый.

Перед началом уборки МТС получила новые комбайны. Хотя наряды на них имелись уже давно, но, как не раз это уже случалось, появление новых машин не принесло руководству станции особой радости: не хватало комбайнеров.

Срочно созвали партийное собрание. После доклада директора о положении с кадрами в МТС сидели, чесали затылки, раздумывали, как разрешить эту трудную задачу.

Директор Тимох Панасович Ращеня обмяк, вспотел, то и дело вытирал большим платком лицо и просил:

— Товарищи дорогие, не курите.

Его критиковали — он молчал. Не впервой. Да и нельзя не согласиться, все правильно. Он виноват. Но что он мог сделать? Ведь для него главное — не волноваться. А попробуй не волноваться, когда на твою седую голову—все шишки. Он тяжело вздыхает. Эх, Тимох Панасович, чего не бывало на твоем жизненном пути, но, кажется, никогда не приходилось так туго. Кабы не эта болезнь, ты мог бы ещё расправить свои широкие плечи бывшего грузчика! Да где там!.. В прошлом году Ращеня заболел и месяца два пролежал в Минске в больнице. Выкарабкался. Но на прощание профессор сказал ему: «Главное — не волнуйтесь, дорогой Тимох Панасович, для вашего здоровья это первое условие».