Критическая температура - страница 27

Прохожих в этот послеобеденный час было мало. По тротуару гоняли на трехколесных велосипедах пацаны. Чирикали воробьи над головой. Тополя, что были посажены вдоль тротуаров, росли наклонно в сторону проезжей части улицы, и, когда они одевались плотной сочной листвой, образовывалась красивая, тенистая аллея, и пешеходы, нервируя водителей автомашин, как по уговору, смещались с тротуаров на проезжую часть, под укрытие тополей…

Оли возле дома не было..

Милка уже два или три раза прошлась взад-вперед мимо играющих девчонок, когда из соседнего подъезда, неожиданно энергичная, неожиданно решительная, появилась Елена Тихоновна. Чтобы пропустить ее, Милка прижалась к стене за водостоком. Елена Тихоновна прошла среди расступившихся перед ней девчонок, не обратив ни малейшего внимания на них, и скрылась за поворотом. А Милка, не очень задумываясь, нужно ли это и, если нужно, то зачем, поспешила в тот самый подъезд, откуда вышла Елена Тихоновна.

На звонок после недолгой паузы ей открыл Анатолий Степанович. Пропуская Милку в коридор, он отступил на шаг и молча, выжидающе остановился перед ней. Милка в замешательстве крутнула туфлей по суконному коврику у входа.

– Оли нет?..

– Оли нет, Мила… – ответил Анатолий Степанович и, словно бы зная, что Милке вовсе не обязательно видеть Олю, что явилась она совсем не за этим, повернулся и молча прошел в библиотеку.

Милка, как привязанная, последовала за ним. Анатолий Степанович, проскрипев допотопным стулом, сел за секретер, а Милка остановилась в дверях, сбоку от него.

– Анатолий Степанович…

– Что, Мила?.. – спросил он, не поворачивая головы, и в голосе его была усталость.

– Все думают… – Милка замялась. – Ну, про то, что случилось у вас, – на моих гостей…

– Никто не думает, Мила. Что за глупость? – ответил он, по-прежнему глядя в секретер перед собой.

– Нет, думают, – возразила Милка, хотя пришла, чтобы поговорить вовсе не об этом, не о пустяках.

Он медленно повернул к ней голову. И настолько непривычно было видеть его усталым, опустошенным, что Милку опять ни с того, ни с сего кольнуло под левой грудью. Плечи его были опущены, руки лежали на столе секретера тяжело и безвольно, под глазами впервые наметились припухлые, старческие мешки. Даже прядь волос, что всегда непокорно спадала на лоб и молодила Анатолия Степановича, казалась на этот раз неприбранной от безразличия, от усталости.

– Если тебе наболтали что-нибудь, – сказал он, – не обращай внимания. – И снова повернулся к секретеру.

Милка неслышно переступила с ноги на ногу, чувствуя, как отливает кровь с ее лица и неприятный, зудящий холод сковывает пальцы.

– Анатолий Степанович… – Она думала, он обернется к ней, но он продолжал выжидающе глядеть перед собой, и Милка решилась, убежденная почему-то, что не может не сказать этого даже – обязана сказать: – Что если я подозреваю одного человека?..

Он помедлил.

– На каком основании, Мила?..

– Ну, если есть основания…

– Ты понимаешь, что это значит?

– Да… Я потому и говорю вам, а не кому-нибудь… – Милка сглотнула внезапную сухость в горле.

– Зачем ему это, Мила?

Теперь, в свою очередь, помедлила она.

– Чтобы отомстить…

– Кому отомстить? – сразу уточнил директор.

– Мне, – сказала Милка.

В ответ на ее заявление Анатолий Степанович обернулся. По лицу его скользнуло и тут же погасло удивление.

– Каким образом?

Милка под его взглядом опять невольно переступила с ноги на ногу.

– Ну… чтобы подумали… на тех, кто был у меня…

Анатолий Степанович повернулся к секретеру.

– А за что он тебе мстить должен?..

– За то, что дружили… Ну, как все дети дружат… – Милка не робела, ей просто не вдруг удавалось найти нужные слова. – А потом… Ну, когда пришло настоящее, он не понял, как это бывает… Ну, не понял, что с ним – это одно, а с другим – другое… – Теперь она смутилась. И замолчала.

Анатолий Степанович бросил на нее короткий испытующий взгляд. Он догадался, о ком она. Минута или две прошли в молчании. Анатолий Степанович колебался, и кожа на его лице, где шрам, едва заметно подрагивала. Потом он опять растерянно взглянул на Милку, передохнул и как-то глухо, словно бы через силу, проговорил в сомкнутые на столе руки: