Критическая температура - страница 36
Как неожиданно вспылила Милка, так сразу и успокоилась.
– Я, мам, счастливая! Уже счастливая, понимаешь?.. И не сердись на меня! Я, наверное, еще не привыкла к счастью…
Мать привлекла ее к себе, чтобы поцеловать, и Милка непроизвольно спрятала от нее лицо, потому что в лицо целовал Юрка.
– Дура я… – сообщила она.
Мать подтвердила:
– Мы обе дуры. – И поцеловала ее в затылок.
Потом они без видимой на то причины расхохотались вдруг. Потом, не размыкая рук, обе прошли к телевизору, включили его и, тесно прижавшись друг к другу, остаток вечера сидели в одном кресле, пока дикторша не пожелала им спокойной ночи.
– Не сердись на меня, мама! – уже совершенно успокоенная и счастливая этим спокойствием, еще раз попросила Милка.
– Я не сержусь, глупая! – В подтверждение своих слов мать, категорически тряхнув головой, вслед за дикторшей пожелала ей доброй ночи.
«Сибоней, ты прекрасна, словно утро, Сибоней!..» – напевала Милка, застилая постель.
А ночью Нина Алексеевна, Милкина мать, проснулась от какого-то смутного ощущения беды в доме. Некоторое время глядела в темноту над собой, справедливо рассудив, что ощущение это могло явиться в результате вчерашней нервотрепки, из-за какого-нибудь мимолетного, тут же забытого сновидения. Но задержала дыхание, напрягая слух, и отбросила на сторону одеяло.
Милка плакала, уткнувшись лицом в подушку и обхватив ее руками, плакала навзрыд, тихонько голося и вздрагивая всем телом.
На появление матери не среагировала, но едва Нина Алексеевна, отогнув простыню, которой укрывалась Милка, присела рядом и едва тронула ее голову, чтобы погладить, Милка вся развернулась к ней, обхватив руками за талию, прижалась лицом к ее бедру и, не переставая плакать, сразу вдруг маленькая, несчастная, поджав коленки, вся обвилась вокруг матери.
Нина Алексеевна одной рукой обняла ее, теснее прижимая к себе, а другой стала гладить по волосам, по мокрой щеке.
– Глупышка… – устало проговорила она.
Милка потерлась глазами о ее ночную рубашку.
– Все, мам… – сказала плачущим шепотом.
Нина Алексеевна не ответила, продолжая тихонько гладить ее по волосам.
– Почему все матери добрые, а все дочери злые?.. – всхлипывая, спросила Милка словно бы у самой себя.
– Не злые… – поправила ее Нина Алексеевна. – Просто они еще растут, развиваются… Если меня сейчас потянуть за какую-нибудь косточку, чтобы подросла, – я тоже обозлюсь…
Потом сказала серьезно, усталым голосом:
– Зря я, наверное, вечеринку тебе устроила…
Милка сразу насторожилась.
– Почему, мам?.. – И, не услышав ответа, возразила: – Совсем не зря! Что тебе, жалко?.. Наоборот! Очень хорошо даже!.. – И опять расплакалась.
Нина Алексеевна помедлила немного, потом, уронив шлепанцы, прилегла рядом с Милкой, ничего не сказала, глядя в темноту над собой и заложив руки за голову.
Милка укрыла ее простыней, обняла и уткнулась под мышку матери, чтобы стать снова маленькой, беззащитной – и уж плакать на этом основании, пока плачется.
Потом она успокоилась. И долго лежали обе, укутанные вязкой, наполненной медленными, трудными думами темнотой. Молчали, утомленные. И обе знали, что не спят, и обе долго не решались нарушить скованного зыбкой тишиной молчания. Потом Нина Алексеевна тихо спросила:
– Зачем ты это?..
Милка ответила не сразу. И ответила словно бы о другом:
– Папка прислал что-нибудь к дню рождения?
– Телеграмму, деньги… Разве не помнишь?
– Не помню… – сказала Милка.
– Я тебе показывала вчера…
Милка немного помедлила, словно припоминая, что ей мать показывала вчера, а потом спросила:
– А раньше он мне что присылал?
– Когда раньше?..
– Когда я была маленькой… – объяснила Милка.
– То же самое… Игрушки…
Опять долго помолчали обе.
– Мам… – осторожно позвала Милка. – А как ты встретилась с папкой?..
– Зачем тебе это?
Милка пожала плечами.
– Ничего в этом не было… – сказала Нина Алексеевна. – По крайней мере сейчас не вижу там ничего… Ничего особенного, – уточнила она. – Все, как всегда… Все, как у всех… Это только в семнадцать лет кажется, что мы – не как другие.
– А потом?.. – тревожно спросила Милка. – Потом уже ничего интересного?