Кривоград, или часы, по которым кремлёвские сверяют [журнальный вариант] - страница 4

— Ловко, — заметил он, отсмеявшись, сняв очки и протирая согнутым пальцем увлажнившиеся глаза. — Здорово придумал. А в каком институте, любопытствую, работал?

Застигнутый врасплох, я смешался и чуть не опозорился. Ведь я забыл название, начисто забыл. Можно справиться в трудовой книжке, она в чемоданчике под стулом. Но так унизить себя я не смог. И потому солгал, да, солгал, нагло пустил пыль в глаза, спасая остатки самолюбия; нет мне прощения и оправдания, ибо я намеренно, из шкурных побуждений обманул человека.

— В секретном, — сказал я.

И вмятина в черепе жарко запульсировала — проклятое, инородное вместилище пустоты, она вторглась в мозг и не пускает ко мне мою память, лишь бесформенные обрывки огибают ее зигзагом, по хитросплетениям уцелевших нейронов, обходным путем, и не дают мне превратиться в абсолютное ничто, мычащее и пускающее слюни человекоподобное.

— Ага, понимаю, — уважительно кивнул собеседник.

— Ну, а заниматься приходилось проблемами относительности времени, — добавил я уже честно, словно надеясь искупить омерзительную ложь и радуясь внезапному, как блиц репортера, проблеску воспоминаний. — Да, знаете, ставил опыты с мазерами, это такие часы, водородные.

И тут грубоватое, мясистое лицо Утятьева (его звали именно так) просияло. Так бывает, когда Фортуна отверзает свои бездны, полные даров; раскрывается книга жизни, написанная внутри и отвне; выскакивает из ванны Архимед; Колумб ступает на берег Вест-Индии; яблоко падает на голову Эйнштейну; и все такое прочее.

— Вот так-та-ак! — воскликнул мой сотрапезник. — Нет, ну надо же… Это ж надо… Ну, бляха-муха…

Я смущенно пожал плечами. А Утятьев весь лучился, как солнце, сияющее в силе своей.

— Физик! — он выстреливал один за другим пальцы из волосатого кулака. — Развелся! Уволили! Уезжает из Москвы!

Согнутый мизинец задержался, прильнув к ладони. А я не понимал, почему сжатый перечень моих бед так радует незнакомого случайного собеседника.

— Прописка есть? — спросил он.

— Нет, — понурился я.

— Без прописки!! — возгласил Утятьев, привстал и хлопнул меня распяленной пятерней по плечу. — Милый мой, тебя-то мне и надо… Это ж… перст судьбы, не иначе.

Вот тут-то он спохватился наконец, протянул ладонь для рукопожатия и сообщил, что он Утятьев. Фамилия такая, значит.

— А меня Левой зовут, — представился я.

— Еврей, значит, — понимающе кивнул он.

Обычно такие вещи думают про себя, а Утятьев подумал вот вслух.

— Почему же? — возразил я. — К примеру, Лев Толстой, разве он еврей?

— Кто его знает…

— Послушайте, — спросил я осторожно, чтобы не обидеть его. — А вы что, антисемит?

— Не… — заулыбался он. — Мы интернационалисты. И потом, среди них тоже полезные бывают. Только вот уезжают, заразы. А ты потом расхлебывай за них.

— Что расхлебывай?

— Да то самое. Начальник за всё в ответе. Уехал от тебя еврей в Америку? Уехал. Значит, плохо ты его воспитывал. Родина его, гада, не воспитала, школа не воспитала, партия, комсомол и профсоюз не воспитали, а начальник отдувайся.

Я не нашелся, что тут сказать, и машинально съел кусочек лангета.

— Ты уж не взыщи, — продолжал Утятьев. — Хоть ты с виду и не похож, однако физик, Лева… Сам понимаешь. Извини.

— Ничего страшного, — ответил я. — А фамилия моя Русских. По отчеству Григорьевич.

— Да хрен с ним, хоша бы и еврей, — вздохнув, рассудил он. — Куда от них денешься.

Толпятся у ворот двенадцать колен сынов Израилевых, на двенадцати воротах написаны их имена; они покидают страну ОВИР, а полчища начальников пьют вино ярости из чаши гнева, не будут они иметь покоя ни днем, ни ночью.

— Ладно, Лева, — приступил к делу Утятьев. — Давай напрямки. Поехали со мной к нам, в Кривоград. Поехали, не пожалеешь. На хрена тебе твое Шарыгино сдалось, коровам хвосты крутить. Ты же физик. Тебя государство учило, тратилось. А у нас, понимаешь, водородные часы без присмотра. Человек уволился, ставка свободная, сто сорок и еще квартальная. Поехали, друг. Дело тебе говорю.

Вот так, наперекор декартовскому детерминизму, вдруг раскрывается книга судьбы, с треском отлетают ее печати, и ветер без разбора листает страницы.