Кризи - страница 9

Она тоже опускается на колени, сначала напротив меня, становится на палас голыми под зелено-оливковым халатом коленями, потом — рядом со мной, струится рядом со мной. Теперь в ее взгляде тревога. У нее такой вид, словно она спрашивает себя, что это я делаю здесь, в ее жизни, среди этих пластинок, какую роль мне предстоит сыграть и стоит ли это свеч. И еще удивление. Все это действительно существует? Эта связь? Это слияние? Время, остановившееся в воскресенье после полудня, которое называется «мы»? С кем она встречалась до меня? Я даже не думаю задавать ей этот вопрос. В мире Кризи все скоротечно, зарождается из какого-то мгновения и разрушается вместе с ним же. Она и я, она для меня и, в еще большей степени, я для нее — мы родились в аэропорту, среди голосов с придыханием и гула реактивных двигателей. До того — небытие, сумеречная зона, хотя, впрочем, нет и ее, сумерки интригуют, они кажутся преддверием чего-то, чем-то неуловимым, не имеющим четких очертаний, незримо отличным от абсолютного небытия. Завтра — мысль о нем нас не занимает. Мы окружены настоящим, неподвижным и застывшим, как иней, и даже чтобы припомнить тот случай в театре, мне приходится делать над собой усилие. В один прекрасный день Кризи просто появилась, и все, родилась из своих плакатов, возникла из Багамских островов, из недр аэропорта, сразу в своем теперешнем возрасте, сразу со своим профилем фараонши, с походкой манекенщицы и вытянутой, словно у птички с хохолком, шеей.

Она наклоняет голову. Ее плечо — рядом с моим. Ее губы зацепляются за мои губы, ее губы — в моих губах, и мы медленно, мягко оседаем на серо-черный палас. Я вхожу в нее, я — в ней, она мотает головой справа налево, слева направо; потом ее голова, повернутая ко мне профилем, на секунду застывает на серо-черном паласе и кажется, что она слушает, что ее тело прислушивается к моему телу, затем ее губы опять оказываются в моих губах, а халаты, как большие крылья распахиваются вокруг нас, большие мертвые распростертые крылья, салатовые и оливково-зеленые, и я приподнимаю ее, и ее тело, изогнутое дугой, она льнет ко мне, я нахожусь в ней, и она раскачивается, и ее тело подо мной похоже на морскую зыбь, пятки ее бьют по паласу, я нахожусь в ее животе, все ее мышцы сомкнулись вокруг меня, сжимают меня, напрягаются, как ненасытный рот, увлекающий меня в пучину, а руки ее, ее руки сцепились у меня на пояснице и тоже тянут, тянут меня в пропасть, хватаются за мою поясницу, я спасаю тонущую девочку, мою Офелию, мою Кризи, кусаю ее в шею, там бьется маленькая быстрая жилка, тугая, как будто вставшая на дыбы, ее тело изогнулось, мышцы напряглись, ее губы — в моих губах, ее живот стал моим животом, она стонет, коротко, прерывисто охает, ее тело раскрывается вновь и вновь, я нахожусь внутри нее, и она твердит: «Давай, давай», и я даю, несусь, я ощущаю в себе этот бешеный галоп, этот прилив, я близок у цели, я ору, меня пронзает молния, я впиваюсь в ее рот, и на наши тела нисходит покой, похожий на оцепенение, похожий на вздох; я в тебе, моя Кризи, мы на серо-черном паласе. Медленно, точно два обломка, выброшенные на берег за утихшим морем, мы поднимаемся на поверхность. Мы всплываем посреди большого пустого квадрата, ограниченного по сторонам витражом и желтыми стенами.

Потом мы идем на кухню. Кухня очень хорошо оснащена: тут с десяток электроприборов, красный жаростойкий пластик и белый кафель, причем на каждом четвертом белом квадратике нарисована какая-нибудь картинка — овощ или кораблик. В холодильнике негусто: яйца, два авокадо, шампанское. Мы едим на столе из жаростойкого пластика. Я говорю: «Мне это напоминает наш самолет». — «Какой самолет?» — спрашивает Кризи. Мы решаем пойти в кино, я ищу газету с программой и нахожу только одну, да и ту недельной давности, и мы отказываемся от кино, точнее, эта идея исчезает сама по себе. Кризи ставит пластинку, потом останавливает ее. Заняться нам нечем. Действия наши ни к чему не ведут. Мы идем спать. Правда, и это решение возникло как-то самопроизвольно. Кризи поднялась к себе в спальню. Я отправляюсь за ней следом. Она растягивается на кровати, я располагаюсь рядом, даже и не близко, она лежит на спине, я — на животе, прижавшись губами к сгибу локтя. Потом мы перевернулись, я оказался на спине, а она свернулась рядом. У меня в объятиях, уткнувшись лицом мне в грудь. На этой кровати, в бледном свете, проникающем сквозь витраж, мы лежим, словно два ребенка. Невинные как дети, такие же свободные, освобожденные наши жизни, ее жизнь, моя жизнь, струящиеся как наши два халата.