Кровь бедняка. Толкование общих мест. Душа Наполеона - страница 14

. «Autrefois, il y a cinquante ans à peine, la nuit, ou si on veut, les ténèbres du Moyen Age étaient rigoureusement exigées dans les examens. Un jeune bourgeois qui aurait douté de l’opacité de ces ténèbres n’aurait pas trouvé à se marier» [17]. «Dieu ne fait plus de miracles» — «c’est une manière conciliante, bénigne, quasipieuse, de dire qu’il n’en a jamais fait…» [18] Когда буржуа говорят, что не понимают Барбе д’Оревильи, Вилье де Лиль–Адана, Элло, Верлена, он прибавляет: «“Cependant nous ne sommes pas plus bêtes que d’autres.” Et, à l’instant, Verlaine, Hello, Villiers, Barbey et même, si vous voulez. Napoléon et tous les grands personnages seront aperçus sous leurs pieds… L’universelle supériorité de l’homme qui n’est pas plus bête qu’un autre est ce que je connais de plus écrasant» [19]. Буржуа любит говорить: «Je ne veux pas mourir comme un chien». «Il est permis a demander, pourquoi un homme qui a vécu comme un cochon a le désir de ne pas mourir comme un chien» [20]. «Quand le bourgeois vous dit qu’il est philosophe, cela signifie tout simplement qu’il a le ventre plein, la digestion sans embargo, le porte–monnaie ou le porte–feuille convenablement dodu et que, par conséquent, il se fout du reste “comme de l’An quarante”» [21]. «On» — в этом звуке тоже сгущена буржуазная мудрость. «Chaque fois que le Bourgeois parle, ce mystérieux “On” sonne comme un sac d’argent posé lourdement à terre, dans une chambre voisine, où quelqu’un aurait été assassiné» [22]. Большая красота есть в эпилоге истолкования общих мест. «Que ferez–vous, quand on vous mettra en croix? demande Quelqu’un. — Moi, je ferai de beaux rêves, répond ma petite Madeleine âgée de cinq ans» [23]. В этих трогательных и сильных словах цвет жизни Л. Блуа — прекрасные мечты распятого на кресте. Это ответ буржуазному миру, распинающему правду и красоту.

Уже стариком написал Л. Блуа книгу «L’âme de Napoléon» («Душа Наполеона»), которую считает одной из самых значительных в своей жизни. В ней сгущаются апокалиптические настроения, чувство наступающего конца и предчувствие грядущего. В посвящении он говорил: «Наступает вечер мировой жизни, мое дорогое дитя; ты будешь, быть может, свидетелем божественных и страшных вещей, величественным прообразом которых был победитель царей». У Л. Блуа был с детства культ Наполеона. Вот как описывает он свое отношение к Наполеону в двенадцатилетнем возрасте: «Всюду казался он мне всемогущим и непогрешимым, как сам Бог, и я воображал себя ветераном его старой гвардии.

И зачем мне было что–то понимать? Я уже чувствовал и никогда не переставал чувствовать в нем сверхъестественную силу и как сейчас вижу восемь кроваво–красных букв, составлявших его имя, крупно набранных на обложке, они как будто излучали лучи света, достигавшие крайних пределов Вселенной» («L’âme de Napoléon»). Он пишет в дневнике: «Я хотел бы кончить мою жизнь книгой о Наполеоне. Этот великий человек у меня до такой степени в крови, что я не могу хладнокровно слышать о нем» («Pages choisies»). И, как всегда, он начинает отождествлять свою судьбу с судьбой Наполеона: «У меня есть своя легенда, как у Наполеона и некоторых преступников». Культ Наполеона есть культ одинокого и непонятого. «Он был одинок, беспредельно, ужасающе одинок, и на одиночестве этом лежит печать вечности… Наполеон, подобно доисторическому чудовищу, уцелевшему после исчезновения вида, был совершенно одинок, он не имел сподвижников, способных понять и поддержать его, не видел ангелов, и возможно, даже не верил в Бога, хотя как знать? («L’âme de Napoléon»). И эту главу своей книги Л. Блуа кончает жуткими и сильными словами, до глубины проникающими в тайну одиночества: «Il fut seul enfin surtout au milieu de lui–même, où il errait tel qu’un lépreux inabordable dans un palais immense et désert. Seul à jamais, comme la Montagne ou l’Océan!» [24] Тут, как всегда, одиночество кажется ему божественным и вызывает в нем любовное поклонение. Головокружительно прекрасно одиночество самого Л. Блуа, одиночество Наполеона, одиночество Бога. Наполеон был глубоко несчастный человек. Счастье невозможно для великого человека. Счастье земной жизни — всего лишь эфемерное сочетание удовлетворенных потребностей, которые «не пристали великому человеку и уж тем более величайшему из людей». Кто никогда не нищенствовал, тот не может ничего понять в истории Наполеона. «Il fut, au seuil de son âme, le Mendiant de l'infini, le Mendiant toujours anxieux de sa propre fin, qu’il ignorait, qu’il ne pouvait pas comprendre; le Mendiant extraordinaire et colossal demandant à qui passait le petit sou de l’empire du monde, la faveur insigne de contempler en lui–même le Paradis terrestre de sa propre gloire et qui mourut, au bout de la terre, les mains vides et le coeur brisé, avec le poids de plusieurs millions d’agonies!»