Кровь и слезы Луганска - страница 2
— Офицеров в первую шеренгу.
— Товарищ подполковник, но...
— Это приказ.
А настоящего приказа все не было и не было...
Реквием по Руине
После тяжелого, рабочего дня — дремота. Каждому свой сон — каждому свой кошмар. Тягучий. Липкий. Пудовый.
И туман. Туман, сквозь который видны бледные тени. Смутные тени. Туман струйками.
Тени стоят. Кучкой стоят. В гуще себе подобных. В стране, которую никто не выбирал.
У каждой тени свое лицо.
Этот крепкий и злой. Этот задумчивый и милый. Этот веселый и глупый. Этот потерянный и дерганый.
Блондин и рыжий. Брюнет и шатен.
Над тенями висела опасность. Они знали о ней. Опасность прорывалась сквозь склизкий туман. Неясными всполохами. Слабыми вспышками. Синими зарницами. Они знали. Но никто ничего не делал.
Крепкий был слишком резок. Задумчивый слишком умен. Веселый слишком безобиден. Потерянный слишком криклив.
Они ничего не делали.
Крепкий качал мышцы. Задумчивый разводил рыбок. Веселый менял штаны. Потерянный искал себя.
Но это не дело. Они качали, разводили, меняли, искали — но это не дело.
Они все ждали освобождения. От самих себя.
А теснящий их туман все приближался. Тихий голос из-за кулис шептал каждому и одновременно: А Ты умный. А Ты сильный. А Ты красивый. А Ты нужный.
И каждый слышал свое. И говорил свое.
Крепкий заклинал и предупреждал, но его не понимали. У Задумчивого находились сотни отговорок. Веселый призывал не обращать внимания. Потерянного просто никто не слушал.
А буря грохотала. Грохотала не слышно. Потом чуть тише. После чуть громче. И вот они не слышат друг друга. Но говорят, говорят, говорят. Слышат сами себя.
Буря пришла.
Грохот железной кровли — сапоги, сапоги, сапоги. Это нелюди.
Буря идет.
Грохот железной крови. Марш, марш, марш. Это нелюди.
И писк из угла: "Сделайте так..."
Но удар грома и...
Ночь.
Варфоломеевская ночь. Хрустальная ночь. Страшная ночь. Ночь, пахнущая гарью. Долгая ночь ужаса, насилия, мрака, крови, сопротивления.
Марширующие сапоги подминают всех. Крепких и Задумчивых. Веселых и Потерянных. И мир пылает в огне. Только крик. Только топот сапог. Только грохот. Только треск, только...
А когда все было разрушено — на востоке появилась бледная полоска. Ее никто не заметил, но...
Но на востоке исчезла ночь.
Туман рассеялся. Появился простор и горизонт.
И везде и повсюду — развалины. Горы. И везде и повсюду — кровь. Реки.
И печь не топлена — нету печи. И желудок пуст — нечего есть.
Догорают кулисы.
Жив ли кто?
Жив.
Тянется из-под развалин рука — ползет Крепкий и смотрит окрест. Культей потирает бок. В неясном свете одноногий Задумчивый стучит костылем по камням. Веселый кричит безголосым криком, шипит дыркой в горле. Потерянный обернулся внутрь себя. У него сожжены глаза.
Они стоят плечом к плечу, перед своим пепелищем.
Одна сигарета на четверых. Кто-то нашел ее в руинах. Одна страна на четверых — страна, которую они не выбирали. И голос трубный — Я ПРИШЕЛ!
Не мое кино
Война, как всегда, началась внезапно.
И где?
Где начинается война, обычно? На дальних рубежах, у западных границ.
А тут после майдана западные границы резко сдвинулись на восток. Несколько мгновений и внука уже научилась отличать минометы от «Градов».
— Минометы делают так — пуф, пуф, а «Грады» — вжиу, вжиу, вжиу! — Оленька каждый вечер выглядывала в окно, радуясь салютам.
По ним еще не стреляли, улица все еще надеялась, что их не заметят. Горели дома, школа дымила, поселковая Рада. По Дальней улице еще не стреляли, хотя у некоторых уже вылетали стекла.
Газа не было — газ полыхал синим пламенем из разорванных желтых труб и некому было его починить. Вода шипела в кранах. Хорошо, что в прошлом году зять Пашка успел сделать насос артезианки. Теперь вся улица ходила к тете Тане за водой. А еще есть летняя печка на угле — поэтому жить можно. И электричество еще дают. А вот банкоматы уже не работают.
Зять и дочка уехали отдохнуть в Крым, позвонили, что выехали, потом позвонили, что подъехали к Мариуполю.
Вот уже не звонят шестой день. Потому что нет связи у бабы Тани и дочки Оли. Они обязательно приедут.