Крушение Агатона. Грендель - страница 30
, одним из влиятельнейших людей в правящей олигархии. Я делал успехи. Клиний был неглуп (он учился у Фалеса в Милете), а я, при всей своей угрюмости и раздражительности, был честолюбив. Жил я вместе с еще одним учеником, Кононом>{27}, в каменном домике Клиния у самой границы владений Филомброта, и, когда не был занят учебой или охотой на зайцев или не скакал сломя голову на лошади (пытаясь загнать ее до смерти в отместку всем лошадям за гибель брата), я выполнял какую-нибудь работу по дому либо для Клиния, либо для Филомброта. Я впервые увидел Туку, когда работал на винограднике позади дома Филомброта, — там был маленький виноградник, урожай с которого не предназначался для продажи. Стоя рядом со своей рабыней, она смотрела на меня сверху из окна так пристально и дерзко, что я смутился. Я мог только гадать, давно ли она за мной наблюдает и не сделал ли я за это время какую-нибудь глупость. Сколько же мне тогда было? Лет девять-десять? Во всяком случае, она разглядывала меня, как зверька в клетке, как нечто принадлежащее ей, и я ничего не мог с этим поделать. Разумеется, я остро осознавал, какое положение занимаю я, а какое — она. Мой отец был демократом и любил поговорить о важной роли торгового сословия, но я не заблуждался на его счет. От меня не ускользала та преувеличенная почтительность, с какой он приветствовал богатых, как не ускользал и тот пыл, с каким он поощрял мое обучение. Девочка продолжала глядеть на меня, и я, закипая от злости, заработал быстрее. Когда-нибудь, думалось мне, я отомщу.
Она снова появилась на следующий день. Должно быть, она стояла уже больше часа (рабыня в двух шагах позади нее), наблюдая и время от времени улыбаясь, точь-в-точь как дети, разглядывающие черепаху в горшке. Я решил не обращать на нее внимания, и минуты три мне это удавалось. Когда я-таки глянул вверх, она уже исчезла. Так было еще хуже. Оторопев от возмущения, я застыл на месте, сжав кулаки, и уставился на свою полупустую корзину. И вдруг внезапно, словно яблоки, упавшие с ветки, или боги, в блеске молний слетевшие с Олимпа, она, две ее подруги и их рабыни возникли в десяти футах от меня. Девочки стояли держась за руки, их платья, белые и изящные, были поразительно похожи на домотканые одежды простолюдинок.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Агатон, — ответил я.
Они засмеялись, и я почувствовал, что краснею.
— Я — Тука, — сказала она. Голос у нее был нежнее и мягче, чем ветерок в листве. Он наполнил меня тревогой.
Я презрительно рассмеялся, и она с недоумением взглянула на меня.
— Я должен работать, — пробормотал я.
— Давай мы поможем, — сказала она.
Я покачал головой.
— У вас не получится. Так, как нужно. И вообще, такая, как ты…
Она склонила голову набок и окинула меня взглядом.
— Глупости! — сказала она. Произнесенное почти шепотом, это слово пронзило меня, точно приговор. Девочки опять весело засмеялись и упорхнули, как птички.
В следующий раз она пришла одна, если, конечно, не считать ее рабыни, и заявила:
— Я хочу с тобой дружить.
Я сказал, что не могу. Я должен учиться.
Она обдумала это.
— Спорим, я знаю такие вещи, которых ты, Агатон, не знаешь.
Я рассмеялся. Уж я-то знал, в чем был силен. Кто, кроме Конона и меня, мог читать книгу Клиния? Я спросил:
— Например, что?
Она снова задумалась, затем подошла ко мне и взяла за руку. Ощущение необычайное, приятнее, чем прикосновение к птенцу в гнезде. Еще через мгновение она поцеловала меня в щеку.
Я был обречен.
Мы вместе играли, пока были детьми. Тука была настоящим сорванцом, на голову выше меня. Она казалась мне симпатичной, ведь я был ее другом, но в глубине души я понимал, что, кроме ямочек на щеках и нежного голоска, в ней не было ничего красивого. Голова у нее была большая, а нос, хотя и правильной формы, чуточку великоват. С такой внешностью она не могла соперничать с более красивыми девочками, но превосходила их живостью ума. У нее был самый острый язычок в Афинах — быстрый, как молния, ум и этот ее голосок, похожий скорее на шепот и такой нежный, что жертвы ее остроумия пребывали в неведении несколько дней, прежде чем до них где-нибудь в ванне наконец доходил смысл сказанного. Ее отец, человек пожилой, вернее, просто утомленный жизнью, по сути дела, ни поощрял нашей дружбы, ни противился ей. Он был самым занятым человеком в Греции и почти не видел своей дочери, да и те редкие мгновения, когда он с удовольствием смотрел, как она резвится на лужайке, или слушал ее игру на арфе, были омрачены государственными заботами, точнее — его самой большой любовью. У него не оставалось ни времени, ни душевных сил для иной любви, кроме любви к Афинам — городу прекрасному и чистому, как девушка на выданье, безумному, сумасбродному и желанному, как нечаянно обиженная жена. Этот город был его божеством. Выступая на Народном собрании, он умолял, как любовник или как богомолец, неистовствовал, как муж или как жрец, отвергнутый богом. И в каждом произносимом им слове дышала любовь — к облакам, плывущим над Акрополем, к колоннадам белых зданий из ноздреватого камня, растущих ввысь и вширь, к криворогим, крутобоким коровам, пасущимся в окрестных долинах. Несмотря на все его нарочитое и какое-то статуеподобное достоинство, он, как и всякий влюбленный, казался человеком, постоянно находящимся на грани помешательства. В то время шла война с Мегарами, и в афинской политике царил хаос. Когда я повзрослел, то, как ученик Клиния, был вовлечен во все эти дела. Отец Туки знал меня поначалу только как писца, и лишь позже он выяснил, что я был ее любимым товарищем по детским играм.