Крушение Агатона. Грендель - страница 37
— Позвольте мне обдумать это, — сказал он и наклонился почесать колено. — С вашего позволения я буду молить богов помочь мне. В течение недели.
— Но через неделю… — начал было один из правителей.
— Понимаю, понимаю! — вскричал Солон и встревоженно вскинул руки. — По сравнению с необозримым будущим…
Они дали ему неделю.
У Солона, как он сам говорил, было одно неоспоримое преимущество — отсутствие достоинства.
Через два дня мы услышали известие о том, что Солон сошел с ума. До поздней ночи он играл на лире (слуха у него не было никакого, и вряд ли он мог отличить одну ноту от другой), плясал в чем мать родила и грязно приставал к почтенным матронам. Родственники заперли его дома и надели траур. Его врач объявил, что Солон «одержим». На четвертый день он ускользнул из дома и направился прямиком на главную площадь города с оловянной плошкой и какими-то листьями на голове>{30}. Там, растолкав записных дурачков, прорицателей и уличных ораторов, он вскочил на камень, с которого говорили глашатаи. Когда вокруг собрался народ — кто из любопытства, кто с перепугу, — Солон запел, вытренькивая ужасные звуки на лире и дико вращая глазами:
И затем в безумных, пародийно-изящных дактилях он призвал народ начать последний доблестный поход против Мегар, поход простых людей во главе с ним самим, полоумным, неумолимым Солоном. После победы — как не преминул он намекнуть — для народа настанут совершенно новые времена. Он торжественно поклялся, что в нем пребывает дух Аполлона. Стихотворение было длинным и по-своему блистательным — в Афинах давно уже не слыхивали ничего подобного. Написанное в шутливом тоне, оно вместе с тем было вполне серьезным. При всей своей образованности и всегдашнем подтрунивании над самим собой Солон был преисполнен какого-то по-детски наивного, купеческого патриотизма, от которого нельзя было насмешливо отмахнуться. Когда он говорил о «долге гражданина по отношению к своей стране», это отнюдь не казалось пустой банальностью: произносимые Солоном, эти слова заставляли вспомнить и о кованых сундуках купцов, и о знаменитой безупречной честности афинских торговцев старого закала. В устах Солона они звучали как свежая метафора, говорящая больше — по крайней мере, для простого люда, — чем по-гомеровски сладкозвучные речи Филомброта. Одни тут же согласились присоединиться к Солону в буйном порыве праздничного веселья, другие — потому что верили: бог или, во всяком случае, истина действительно обитали в нем. (Это может показаться странным, но мы в Афинах отнюдь не придерживаемся того мнения, что боги непременно должны быть строги и угрюмы. Мы глубоко и искренне поражаемся всему, что кажется нам истинным, и все, что придает далеким горам красоту и надежду, мы приписываем богам.) Солон привлек на свою сторону изрядное число людей, немало собрали также Писистрат и другие вожди с помощью трезвых увещеваний или подкупа.
По истечении испрошенного Солоном недельного срока правители города снова встретились с ним в доме Филомброта. Солон опять опоздал и на сей раз прибыл на носилках, которые несли четыре раба. Он явно не спал всю неделю; сомневаюсь, что он ел. Выглядел он ужасно. Правители молчали, но было видно, что они обеспокоены. И этот больной, изнуренный человек, который едва мог пошевелить руками, должен повести греков к победе! Они, однако, ждали, что скажет он сам. Солон рассказал им о своем плане, и я в тот же день поступил в его войско. Я наблюдал за Филомбротом в тот момент, когда Солон с пространными отступлениями излагал свой план. Старик искоса глядел на Солона в полном недоумении. Он понимал, что замысел Солона может удаться, но я-то знал, что сам он предпочел бы умереть, но не допустить того, чтобы прекрасные Афины были подобным образом обесчещены. При голосовании Филомброт воздержался и затем удалился, не произнеся ни слова.
Выходя из дома, я встретил Туку.
— Похвали меня, — сказал я, спускаясь по лестнице. — Я буду солдатом.
— Ты спятил, — сказала она. Сурово посмотрела на меня и рассмеялась. — Ты что, собираешься заговорить их до смерти своей метафизикой?