Кружок на карте - страница 4

— Нет, не могу.

— Ну как знаешь…

Минут через сорок машина снова шла по тряской дороге.

Следующую ночь Прохоров и Боев провели в холодном сарае, чуть согреваемом маленьким костром, разожженным саперами, которые ладили здесь гать через плохо промерзшее болото. Утром пришлось повозиться у машины: остыла на морозе. Только к полудню двинулись в путь, и Боев, не выспавшийся ночью, задремал, убаюканный мерным завыванием двигателя.

Доставка этих подарков была, по существу, первым его поручением на войне. Пожалуй, даже вообще первое в жизни служебное дело. Ровно год назад, тоже в декабре, он, студент-филолог, сдавал экзамены в Ленинградском университете. Здания Петровских коллегий на Васильевском острове стояли промерзшие, заиндевевшие, как будто мертвые. По их километровым коридорам неслышно, точно тени, тащились хмурые люди — студенты и преподаватели — с поднятыми воротниками пальто, укутанные бабушкиными платками. Было тихо и страшно. Последний экзамен Боев сдавал в большой лингвистической аудитории с окнами, забитыми фанерой. На шкафах стояли допотопные фонографы, а со стен смотрели портреты знаменитых филологов предреволюционной поры — бородатые люди в крахмальных манишках и твердых воротничках, с лингвистическим спокойствием в строгих глазах.

Экзамен принимал человек, чем-то очень напоминавший любой из этих портретов — быть может, сухостью лица или спокойствием жестких глаз. Впрочем, профессор наверняка лично знал этих людей. Он сидел за столом, подняв острые плечи, как бы застывший в этой странной позе; на руках — шерстяные перчатки, на ногах — какие-то нелепые и, как показалось Боеву, дамские боты.

Не глядя на Боева, профессор взял его зачетную книжку, снял очки, протер их пальцами в перчатках и, будто размышляя вслух, тихо сказал:

— Утверждают, что с завтрашнего дня повысят норму на хлеб.

— Я тоже слышал об этом, — подтвердил Боев. Профессор долго макал ручку в пустую чернильницу, потом взял карандаш, впервые внимательно посмотрел на студента и вдруг спросил строго:

— А почему вы, молодой человек, не на войне?

Боев даже как-то растерялся от столь необычного на экзамене вопроса, ответил неуверенно:

— Видите ли, в Ленинграде много еще молодежи призывного возраста. Нас почему-то не берут пока.

— Да, да, да… И там, видно, с хлебом не просто, — успокоился профессор. — Не просто с хлебом, а голодный не солдат.

Боев хотел было объяснить профессору, что досрочно сдает экзамены именно потому, что не знает, когда его призовут в армию: может быть, сегодня, может быть, завтра. Но профессор уже начертил карандашом в графе «оценка» цифру «четыре» и расписался.

— Спасибо, профессор.

Старик не ответил. Он сидел, насупившись, как взъерошенная птица, и смотрел на пустую чернильницу.

А в январе на полевом аэродроме станции Хвойная, куда днем и ночью приземлялись самолеты из блокированного Ленинграда, Боев встретил товарища по факультету Яшку Глотова, теперь авиамеханика, и тот рассказал ему, что профессор умер под Новый год. Умер прямо в университете, в том самом лингвистическом кабинете.

«Через шесть дней после экзамена», — подумал Боев.

В Горьком, куда после долгого, почти месячного, путешествия прибыл эшелон эвакуированных ленинградцев, Боева послали на курсы политсостава, а уже осенью он был под Москвой, где в наполненном танковым ревом лесу формировался механизированный корпус.

…Машину тряхнуло, и Боев приоткрыл глаза. Снежный вихрь крутился у столба с косо прибитым листом фанеры. По фанере надпись: «На Кузьмичи». И кривая стрела.

Дорога, укутанная лесом, круто пошла вниз, под гору. Лес кончился, и открылось снежное поле с чернеющими остовами сожженных танков.

— Наши или немецкие? — с тревогой спросил Прохоров.

— Немецкие, конечно, — уверенно ответил Боев.

— Нет, пожалуй, и наши есть, — раздумчиво сказал Прохоров. — Вон у того танка на конце пушки нет набалдашника. У фрицев — набалдашник.

В канаве валялась трехосная немецкая машина и орудие, раскрашенное зелеными пятнами камуфляжа.

— Останови! — сказал Боев.

Встали посреди поля, и холодный ветер сразу завихрил снег у самых колес.