Кш, небесные! - страница 3
Назвала себя Зоя Григорьевна и давай ему на диване у двери стелить. А он на табуретке сидит, голову к столу приклонил:
— Что ты творишь, Григорьевна. Я на диванах не сплю. Кинь фуфайку в проходе. А то я и свой макинтош брошу.
Так и не лег на диван. Старую пальтушку дала ему Зоя Григорьевна. Лег и будто нет его. Ни всхрапнет, ни ойкнет. Она к себе на кровать ушла. Есть у нее в переднем углу будто спаленка, шкафом отгороженная. Села и так-то всю ночь, в окошко глядя, просидела. Хороший вид у нее из окна раньше был. Прямо обочь дороги тополя могутные росли. Срубили их. Свет, видно, кому-то застили. Насадили молоденьких. Ждать стала, когда поднимутся. Солнце в них заполощется веснами. Белым пухом середку лета короткого обозначат. А в непогоду зашумят, и жутко, и жалко их, что где-то в небе они маются, а каждому судьба своя. Да только в пору вошли топольки, подрезали их. Теперь зимой и осенью они страшны. А особенно среди зелени весенней, позже всех листом занимаются. Карлы невеликие да толстые, пальцы обгорелые в небо тянут.
Раза три просыпался ее гость. Голову косматую поднимет, спросит сквозь сон:
— Не спишь, Григорьевна? Поди, меня боишься? Дак я пойду.
— Нет, — отвечает Зоя Григорьевна. — Старость, видно. Не спится.
— Ну, — он бормочет. — Спать, видно, время, и не спать время.
Встал он рано и тихо. Зоя Григорьевна глаза дремные от окошка отвела. А он на табуретке сидит, в сапогах и пальтишке уже. Сто спасиб да извинений наговорил и ушел…
— Так вот ушел и ничего не взял? — ухмыляясь, спрашивает сержант.
— Дура ты, Григорьевна. Ох, дура, — протяжно выговаривает знакомец Зои Григорьевны; он сидит, протянув наполовину дежурки ноги, руки его почти дотягиваются до заляпанных грязью носков болотных сапог. — Да мне идти-то рядом было. А тебя увидел, обессилел. Сидишь ты, приушипилась, никого не трогаешь, и тебя никто не тронь. Ох, и дура, нашла кому рассказывать и где.
— Как с женщиной разговариваешь? — Подходит сержант к задержанному и перешагивает через его ноги. — Документы. Так. — Он снова садится за стол и раскрывает паспорт. — Конин Егор Николаевич. Победоносец, — усмехается он. — Врал, значит. Вы по делу, пожалуйста, говорите, — обращается сержант к Зое Григорьевне. — Неужели не взял ничего?
— Для форсу я. Неужели неясно? — Победоносец смотрит то на женщину, то на сержанта.
— Я поначалу-то думала, правда, не взял. — Зоя Григорьевна улыбается. — Так-то месяц прошел, не схвачусь…
…Целый месяц прошел. Сидит Зоя Григорьевна как-то вечером, телевизор смотрит. Картина производственная, мудрено порой, да спать-то рано. В дверь забарабанили. Бойко, по-свойски. Открывает она. На пороге человек стоит: сапоги резиновые, пальтишко обдергайчиком, шапчонку в руках мнет. Волосы длиннющие развеваются, будто не с головы идут они у него, а сзади на него налетают и вперед толкают.
— Здравствуй, Григорьевна! Я ведь опять пришел! — Пальтишко тут же, сапоги скинул, волосы пригладил, за стол сел. — Эх, хорошо по друзьям-то ходить. Пока всех обойду, ноги не носят!
Растерялась Зоя Григорьевна, угощение на стол выставляет.
— Раз друзей у меня много, значит, людей хороших на свете много! Так ли? — продолжает гость.
— Конечно, — отвечает Зоя Григорьевна, — есть люди хорошие.
— Ах ты, какая! — Он засмеялся. — На лавочке сидишь! Разве ладно сидеть-то, пока живой?
— Я свое отработала, — возражает Зоя Григорьевна. — Вы молодые, вам и бегать.
— Какой я молодой, Григорьевна. — Гость тарелку с пирогами уже опорожнил, Зоя Григорьевна еще добавила. — Хороши пироги у тебя. Ох хороши! Тридцать три уже стукнуло. Всю святую Русь исходил. На зиму такой вот, как ваш, городок облюбую, перезимую, а весной только и видели, дальше полетел. Нету мне покою, Григорьевна. Ни дела мне, ни места нету.
И замолчал. Лицо свое тонкое наморщил, и здесь сидит, и нету его, только венка синяя на шее его бьется, торопится будто.
— Семья-то есть у тебя? — кашлянув, спросила Зоя Григорьевна.
— А? — Он встрепенулся. — Была. Все вроде было. Как начинал, вроде знал, для чего жить буду. Ох, ты-ы. Светлое будущее впереди. Детдомовский я. Плотником работал. Жилы вытянул, а университет кончил. Потом будто увяз. Бежится будто легко, и все будто на месте. Будто земли да города все одинаковые. Своего найти не могу. — Он снова замолчал, голову опустил, волосы лицо закрыли.