Кто и почему запрещал роман «Жизнь и судьба» - страница 6

В романе проскальзывает сочувствие и скорбь по поводу судьбы лидеров оппозиции. Это – не случайный мотив в романе Гроссмана. Рассматривая 1937 год как роковую веху в нашей истории, как первопричину и наших военных неудач, писатель скорбит о том, что разгром оппозиции не позволил осуществиться той сомнительной «демократии», о которой он тоскует.

Образ Сталина подан в весьма далёком от исторической объективности плане, хотя автор претендует на объективность. Хотя роман претендует также на то, чтобы быть «народной эпопеей», он не даёт изображения жизни советского народа. В целом являясь злобной клеветой на социализм и советскую действительность, он не только не заслуживает публикации, но должен рассматриваться как произведение, вражеское нашей идеологии» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 10, лл. 74–75).

Узнав о мнении Сучкова, Кожевников решил подстраховаться и отзывами других членов редколлегии журнала. Но что любопытно, он не рискнул дать крамольный роман беспартийным сотрудникам. Семён Липкин вспоминал, как Гроссман попросил его разузнать о судьбе романа через Николая Чуковского. «В это время, – рассказывал Липкин, – сильно пошёл в литературно-бюрократическую гору Николай Чуковский. Он стал членом редколлегии «Знамени». Гроссман и я с ним дружили, потом разошлись. Я продолжал с ним встречаться только на переводческих заседаниях. Гроссман поручил мне порасспросить нашего бывшего приятеля. Коля охотно откликнулся на мой вопрос такими словами:

– Я не читал роман Василия Семёновича. Насколько я знаю, не читали и другие беспартийные члены редколлегии. В редакции говорят, что роман прячут от всех Кожевников, Кривицкий и Скорино. На прошлой неделе мы поехали на читательскую конференцию в Ленинград. Я был в одном купе с Кожевниковым, спросил его о романе Гроссмана. Он буркнул: «Подвёл нас Гроссман» и перевёл разговор на другую тему» («Знамя», 2001, № 1).

4. Коллективная ярость партийных критиков

Николай Чуковский сказал Липкину правду. Кожевников попросил, чтобы рукопись Гроссмана отрецензировали завотделами критики журнала Людмила Скорино, член редколлегии Александр Кривицкий, который когда-то был правой рукой у Симонова в «Новом мире» и «Литгазете», а также завотделом прозы Борис Галанов и член редколлегии Виктор Панков. А ведь с журналом «Знамя» тогда сотрудничали Александр Макаров, Олег Михайлов, Виктор Чалмаев, Феликс Светов, Лев Аннинский, другие старые и молодые критики. Но им Кожевников, видимо, не сильно доверял. Ему нужны были закалённые в идеологических битвах союзники, но никак не попутчики.

Надо ли сейчас подробно говорить о Скорино и о прочих отобранных Кожевниковым деятелях? В постсоветское время их имена упоминались в литературной печати, как правило, только в отрицательном контексте.

Между тем это были не такие уж глупые люди или какие-то марионетки. Скорино, к примеру, до войны изучала западную литературу и прекрасно понимала, что советским литераторам далеко до уровня Марселя Пруста или Флобера. Но обстоятельства заставили её потом переключиться на Павла Бажова, который, конечно же, и рядом с европейскими классиками не стоял. Но особенно сильно напугал Скорино 49-й год (ведь её второй муж – писатель В.Важдаев – имел еврейское происхождение и формально попадал под космополита). Чтобы самой уцелеть и сохранить жизнь близкого человека, она предала свою мечту и стала писать никчёмные статьи. Когда же ей вручили рукопись Гроссмана, Скорино пришла просто в бешенство. Она ведь обо всех судила по себе. Раз её судьба сломала, то и другие априори не могли остаться честными. А тут оказалось, что нашлись люди, которые долго шли на компромиссы, а иногда тоже и подличали, но потом опомнились и бросили вызов системе. Критикесса Скорино понять и оценить такое не смогла. Поэтому её отзыв просто кипел злобой. Она написала:

«Мною прочитан поступивший в редакцию «Знамени» роман В.Гроссмана – «Жизнь и судьба» (свыше тысячи страниц). Считаю, что его невозможно ни печатать в настоящем виде, ни перерабатывать, дописывать или переделывать, так как речь идёт не о частных ошибках, неверных положениях и ли сюжетных линиях, а о всей концепции произведения – ошибочной и вредной, – определяющей сюжет, образы героев, самую ткань романа.