Кто помнит о море. Пляска смерти. Бог в стране варваров. Повелитель охоты - страница 8

стр.

А Зулейха, оказывается, была в курсе всего. Она говорила о том типе, о взрыве, о машине, убивающей время. Обо всем, только не о моей тайне. Хотя и о ней все знала: достаточно мне было встретиться с Зулейхой взглядом, чтобы удостовериться в этом. Как раз к ней-то она и подбиралась. На мое счастье, в ту пору я знал об этом не больше, чем она. Зулейха не сводила с меня своих смеющихся, искрящихся глаз, ловила каждое мое слово, точно так же, как все остальные женщины, в том числе и моя жена, но она-то ни о чем меня не спрашивала, казалось, она напрягала все силы, посылая мне взглядом все ту же мольбу: «Потерпи, прошу тебя, потерпи до самого конца».

Нафиса наверняка знала об опасности, которой подвергала меня эта потаскуха.

— Я очутился в самой гуще, — вымолвил я наконец. — Но меня не задело. Чего же мне бояться теперь?

И тут все заговорили разом. Я чувствовал себя спасенным, опасность отступила, старания Зулейхи оказались напрасными, она потерпела неудачу. Я слышал, как она снова сказала:

— Знаем мы их, хотят навязать нам свою волю, на своем настоять!

Затем обратилась к другим женщинам:

— А по какому праву? Мы не…

В ослепительных лучах полуденного солнца слова расщепились, улетучились. Я вошел в нашу комнату, тень, прижавшись грудью к стенам, отодвинула их далеко-далеко. Я был свободен благодаря щели, сквозь которую проглядывало море, и смог услышать такие слова:

— Я здесь, здесь.

Это были даже и не слова, а едва уловимый шепот, вместе с ним проник и долго не исчезал запах морских водорослей и соли.

Нафиса осталась с соседками во дворе, я же ходил из угла в угол, сам не зная, что толкает меня на это. Избыток света, который я все еще носил в себе, дурманил меня, и я никак не мог привыкнуть к морской глубине этой комнаты. Ребятишки, верно, играли на улице. Я весь дрожал, горел как в лихорадке, и это мешало мне думать.

В комнату вошла Нафиса, лицо ее сияло.

— Ты был там в момент взрыва?

Я не сумею выразить чувства, охватившего меня, когда она спросила об этом. Что она надеялась услышать в ответ? И снова зазвучала мелодия, едва уловимая, вроде запаха морских водорослей и соли, который я вдыхал. Утешь меня, раствори мою тень…

— Это произошло в двух шагах от меня. Я был в Суикве.

Дрогнувший голос выдал меня. Как объяснить ей, дать понять, что испытываешь в такие вот минуты?

— И что же?

— Как видишь, я здесь.

А во дворе тем временем небо, великолепное небо начало рваться в клочья, слышалась болтовня соседок. Еще не пришло время вернуться к древнему обычаю выражения страстей. Меня раздражало то, что я не в силах был поведать о муках, которые мне довелось пережить. А перепуганная Нафиса с интересом спрашивала:

— Как это произошло?

— Ступай спроси у жены сапожника. Чего тебе еще надо?

Я тут же раскаялся в своих словах: каким тоном я их произнес? Нафиса потупила голову.

Я коротко рассказал ей о событиях, свидетелем которых был. Видно, любая женщина и впрямь предпочитает все узнавать от мужа, даже то, что ей и без него известно. Вот и Нафиса — делала вид, будто ничего не знает. Такое поведение вполне понятно, и все-таки тяжесть легла мне на сердце. В ожидании обеда я попробовал прилечь на баранью шкуру, брошенную на пол. Глаза я прикрыл рукой, а Нафиса, замотав волосы вокруг талии, ходила босая по гроту, не нарушая покоя воды, тайком явившей свой лик. Я представлял ее себе укутанной в эти длинные черные волосы, пропитанные морской влагой и оттенявшие ее белизну. Исходившее от нее сияние — утешь меня, раствори мою тень… — казалось еще ярче в исступленном полуденном свете. Земля, лишенная тени, гудела, раскачивалась. Откуда-то издалека доносился рокот моря, просыпались оливковые деревья. Земля вновь погружалась в извечное молчание.

А день шагал вперед меж небесных колонн.

Терпкие запахи с их жгучей горечью наполнили воздух, которым я дышал, мне снились смоковницы, разбрасывающие свои семена в дальней дали. Забыв обо всем, я погрузился в неодолимую дремоту. Никогда еще мной не овладевала такая полная отрешенность; я не испытывал ничего; страдание, стихнув, стало неуловимой мелодией, растворившейся в ослепительной вспышке.