Кто-то, никто, сто тысяч - страница 3

— Ну так давай прямо сейчас зайдем в парикмахерскую, и ты сам посмотришь! — предложил я.

Но когда, зайдя в парикмахерскую, приятель с изумлением увидел этот свой изъян и признал, что я был прав, он пожелал скрыть от меня свою досаду. Он сказал, что в конце концов это такая мелочь!

И разумеется, это была мелочь. Но тем не менее, следуя за ним в некотором отдалении, я увидел, как он остановился перед витриной какой-то лавки, потом дальше — перед другой, потом в третий раз, и надолго, перед какой-то зеркальной дверью и все время разглядывал свой подбородок. И я уверен, что, вернувшись домой, он тут же бросился к платяному шкафу, чтобы заново освоиться с этим своим изъяном. И я нисколько не сомневаюсь, что в отместку или просто чтобы продолжить игру, заслуживающую, конечно, самого широкого распространения, он в свою очередь (подобно мне) осведомился у какого-нибудь приятеля, заметил ли тот, что подбородок у него с небольшим изъяном, и сразу же после этого открыл приятелю глаза на какой-нибудь дефект в его собственной внешности, выискав что-нибудь у того на лбу или, там, на губах. Ну, а этот приятель в свою очередь… и так далее, и так далее… Ну да, ну да, я готов поклясться, что несколько дней подряд в благородном городе Рикьери я наблюдал (если, конечно, это не был плод моего воображения) множество моих сограждан, переходивших от витрины к витрине и внимательно изучавших кто скулу, кто краешек глаза, кто мочку уха, кто ноздрю. А еще неделю спустя один из них подошел ко мне и, несколько смущаясь, спросил, правда ли, что, когда он говорит, у него дергается левое веко?

— Ну разумеется, дорогой, — поспешно ответил я. — Зато у меня — видишь? — нос свернут на сторону. Но я это знаю сам, мне не нужно, чтобы ты мне об этом говорил. А брови у меня — видишь? — домиком! А уши — нет, ты посмотри! — одно оттопыривается больше, чем другое. А пальцы? Сплющены! А взгляни на мизинец — видишь, как он искривлен? А ноги? Вот эта, эта, думаешь, она такая же, как та, другая? О нет! Но я сам, сам все это знаю и не нуждаюсь в том, чтобы ты сообщал мне об этом. Будь здоров!

И я так и оставил его стоять с открытым ртом. И только когда уже отошел на несколько шагов, услышал, как он меня окликает: — Эй!

И эдак спокойно-спокойно, маня меня пальцем, чтобы я подошел поближе:

— Прости, а после тебя у твоей матери были еще дети?

— Нет, ни после, ни до, — я единственный ребенок. А что?

— А то, — сказал он, — что если бы твоя мать родила бы еще, то это снова был бы мальчик!

— Да? А откуда ты знаешь?

— А вот откуда. В народе говорят, что если у ребенка волосы на шее кончаются мысиком, то следующим у его матери тоже родится мальчик.

Я поднес руку к затылку, потом, холодно усмехаясь, спросил:

— Ах вот как, значит, здесь у меня — как это ты называешь?

А он:

— Мысик, мой милый, мысик! Во всяком случае, в Рикьери это называется так!

— О, ну это-то пустяки! — воскликнул я. — Ведь этот мысик я могу попросту сбрить!

Он отрицательно поводил пальцем перед моим носом, потом сказал:

— След-то всегда остается, мой милый, даже если ты обреешься наголо!

И на этот раз уже я не нашелся что ответить.

С той поры я стал страстно желать остаться один, — ну хотя бы на час в день. Это было даже больше чем желание, это была прямо-таки необходимость, необходимость острая, безумная, не терпящая отлагательства, отчего присутствие или близкое соседство жены могли довести меня буквально до исступления.

— Джендже[1], ты слышал, что сказала вчера Микелина? Кванторцо нужно срочно с тобой поговорить!

— Посмотри, Джендже, правда в этом платье у меня слишком видны ноги?

— Часы остановились, Джендже.

— Джендже, что же ты не выведешь собачку? Потом она напачкает на ковер и ты сам будешь ее бранить! Но ведь нужно же ей где-то… то есть я хочу сказать, не хочешь же ты, чтобы… Ведь ее, бедняжку, со вчерашнего вечера не выводили!

— А ты не боишься, Джендже, что Анна Роза заболела? Ее уже три дня не видно, а в последний раз у нее болело горло.

— Приходил синьор Фирбо, Джендже. Сказал, что зайдет попозже. А ты мог бы встретиться с ним не дома? Боже мой, он такой скучный!