Кубинский рассказ XX века - страница 13
— Весла! Берите весла!
Негритянка, привыкшая лишь к рыбной ловле на солнцепеке, дрожала от страха. Гаспар упрямо силился закрепить парус. И тут, после резкого порыва ветра, мачта жалобно застонала и, переломившись у основания, рухнула на воду всей тяжестью своей оснастки. Это решило судьбу судна. Огромная волна ускорила катастрофу: через несколько мгновений корпус бота, сотрясаемый судорогами, точно тело больного животного, начал медленно переворачиваться, пока, вздрогнув, не встал кверху своим мокрым израненным килем. Вокруг отчаянно барахтались пятеро людей; вскоре они облепили киль, как крышу затопленного дома, где остается ждать только смерти.
И тут началось самое страшное — глава из Дантова ада. На шум воды, на запах человеческих тел откликнулась морская глубь — поверхность моря запенилась в легком водовороте, раздался всплеск, и, рассекая черный муар волн, невдалеке явственно мелькнул зловещий и омерзительный хрящеватый плавник. Никто не проронил ни слова, но всех прошиб холодный пот. Акула — враг более опасный, чем ураганы и пожары, — подстерегала их где-то здесь, поблизости… За первым всплеском последовал второй, третий, и вскоре образовался замкнутый круг — целое скопище акул и скатов, кусая друг друга, оспаривало будущую добычу, неотступно следуя за качавшейся на волнах разбитой посудиной, увенчанной, наподобие гребня, пятью призраками.
На перевернутом паруснике людей била дрожь. Глаз маяка невозмутимо и иронически подмигивал им, напоминая о могуществе человека — господина вселенной… А компания хищников проявляла нетерпение, и от воды, вспененной их неустанной возней, шло острое, едкое зловоние. Быть может, смелость придавал им голод, но только одна из акул, всплыв беловатой массой над волнами, вдруг сбоку напала на бот. У людей, сидевших на киле, вырвался вопль ужаса, и тут мальчуган, находившийся ближе к матери, ослабев, бесшумно соскользнул вниз.
— Хосе! Ты где? — закричала негритянка.
Послышался плеск; вспугнутый хищник вынырнул по другую сторону бота. Гаспар вздрогнул: длинная, проворная, как вьюн, самка акулы неслась прямо на мальчика. Раздался вопль пожираемого ребенка… Щелкнули челюсти, глухо заплескалась взбудораженная плавниками вода…
И тут негр Гаспар потерял голову: в дикой ярости, унаследованной от воинственных африканских предков, он бросился в воду с ножом в руках и бешено обхватил ускользавшую из-под него черную спину. Шесть, восемь, десять жадных акул «клюнули» на несчастного и, разодрав его тело в клочья, оставили теплое красное пятно на холодных тяжелых волнах.
Трое оставшихся в живых обезумели от ужаса. Бессмысленно, как во сне, они смотрели на происходившее, судорожно впиваясь ногтями в изъеденные доски киля. Ночь продолжала окутывать их своим мраком, но ветер, притомившись, начал спадать, мрачный плеск волны становился все тише и тише.
Проходили минуты, а может быть, и часы. Акулам надоело маячить возле пустой перевернутой скорлупы, и они мало-помалу сняли осаду. Внезапно легкий толчок нарушил всеобщее оцепенение. Обломок мачты, видимо, коснулся дна. Где-то совсем близко сверкнул слабый огонек. Спасены! Животный, безудержный эгоизм людей, только что избежавших смерти, заставил их забыть о погибших.
— На помощь! — взывали они во мраке.
Негритенок, легкомысленный, как любой двенадцатилетний мальчишка, недолго думая, слегка хлопнул по воде рукой и, убедившись, что акулы уплыли, бросился в море и достал ногами дно. Это наверняка был берег. Разорванный парус всплыл на поверхность. Мальчик мог стоять в воде и даже двигаться вперед. Негритянка пыталась удержать его, но безуспешно…
Так прошло несколько минут. Мальчуган, растворившийся в темноте, не отвечал на крики матери…
— Йейи… Йейи-и-и! — стонала она в слезах.
— Подожди, — пробормотал Пио, — он сейчас вернется.
Глаза негритянки не видели ничего: она как зачарованная уставилась на огонек, единственную светлую точку в кромешном мраке ее отчаяния. Потом медленно и неуклюже, тяжело вздыхая и хныкая, как ребенок, она всем своим грузным телом сползла в воду, нарушив равновесие лодки; корма, на которой скрючился Пио, подпрыгнула вверх. Сонная вода раздалась и приняла негритянку. И приняла, должно быть, с любовью, потому что голос ее постепенно стал затихать; а потом наступила тишина; потом — только безмолвная ночь и жалобные стоны шаланды.