Кудринская хроника - страница 63
— Ну, ты это брось, Демьяныч, — проговорил Савушкин и, приложив усилие, взял винтовку из рук Кислова. — Будет, побаловались…
Андрей Демьяныч не спорил с ним, но долго, протяжно глядел своими желтыми глазами на Хрисанфа Мефодьевича.
— Дерьма пожалел, — сказал Кислов. — Бандитка она, не птица. Я бы их всех на чучела переделал.
— А ты за кукушку шелкопрядову гусеницу, косматую и колючую, как проволока, уничтожать будешь? — веско так спросил Савушкин. — Боюсь, не проглотишь — застрянет, подобно ячменному колосу.
— А она, что ли, шелкопряда ест? — спросил Кислов.
— Не знал? Только она и ест. Одна-единственная из всех пернатых. — И Хрисанф Мефодьевич, казалось, остался доволен, что объяснил человеку, просветил вроде…
После этого гости засобирались ехать дальше, в Тигровку, ночевать решили не оставаться. Настаивал на этом Кислов, спорить с ним не стали. Савушкин долго слышал треск подвесного мотора и думал, что они наверняка где-нибудь заночуют в пути, половят сеткою рыбу, сварят уху и опять заведут разговоры о совхозных делах, может, снова поссорятся и помирятся без его, Савушкина, участия. И слава богу! Пусть едут. На душе легче, когда после людского шума остаешься один в окружении леса, полей, птичьего щебета. Радеет душа крестьянина при виде домашних животных. Вот вьется Шарко у ног. Вон Соловый следит за хозяином, косит выпуклым серым глазом. Наелся овса, пощипал молодую осочку и пьет себе из колоды. Красиво смотреть, как с его чутких, мохнатых, мягких губ стекает вода, когда он поднимает голову…
Хрисанф Мефодьевич видел в ту ночь хорошие сны и только наутро, бросив случайный взгляд на винтовку, обнаружил, что она без затвора. Он обыскал углы, обшарил, перетряхнул все шмутки-обутки, лазил под нарами, чихал от пыли. Затвор от малокалиберной винтики точно провалился. И тогда, с тревожно бьющимся сердцем, весь потный, переживая за то, что теперь придется ответ держать в милиции за плохую сохранность нарезного оружия, что его могут обвинить в ротозействе, Хрисанф Мефодьевич вышел на улицу, там еще посовался туда-сюда, ничего не нашел и потом, встав как вкопанный, глядя на чистое утреннее небо, сказал:
— Туча нашла на мою седую голову! Это Кислов смошенничал! Больше некому. Ну что он за человек! Взял и сорвал на мне зло за обиду. Не дал ему по кукушке выстрелить! Правильно, что не дал…
Вспомнив о своем кудринском участковом лейтенанте Петровине, которому он должен будет обо всем рассказать, Савушкин вздохнул с некоторым облегчением, Петровин — человек требовательный, но славный, умница. Это не старшина Аркаша Вахлаков, что был до него. Поди, поймет: ведь не потерял же он целиком винтовку, никому не попала она в чужие руки. Конечно, объяснений и штрафа не избежать. Ну что же теперь — пусть спрашивает с него участковый по всей законной строгости.
Перед Савушкиным сидел Шарко: собака смотрела на хозяина вопросительным, умным взглядом. А что, если попробовать заставить Шарко искать пропажу. Но затвор — не дичь, не шапка, не рукавица, поймет ли собака, чего от нее хотят?
Хрисанф Мефодьевич знал из кино и прочитанных книг (хотя читал он, по правде сказать, немного), как обучают служебных собак, к примеру овчарок, и решил то же самое проделать с Шарко. Он давал ему нюхать то старый бахил, то варежку, бросал их в сторону и заставлял приносить. Так они тренировались с час, и Шарко уже с первой команды таскал поноску. И тогда Савушкин дал ему обнюхать винтовку, взял собаку за косматый загривок, направил вперед и сказал:
— Ищи! Найди мне кусочек железа. Он так же, как это ружье, пахнет маслом и порохом. Ну же, вперед, вперед!
Шарко обежал зимовье, тыкался носом в траву, сбегал к речке, вернулся и остановился под кустом бузины, завилял, завилял хвостом, как это он делал, когда находил подранка — тетерева ли, утку. Волнуясь, Хрисанф Мефодьевич пошел к собаке. И чудо произошло: у ног Шарко валялся затвор винтовки!
— Голубчик! Умница ты мой! Друг сердечный! Кому рассказать — не поверят. Не поверили же мне, что ты мне помог от укуса змеи вылечиться. Не поверили! А ведь это правда была, правда!