Кукушкины слезы - страница 17

— Душу, баушка, отмываю, душу, она у Кости замаратая, какую огромадную рыбину загубил.

Помылся, обтерся полотенцем с петухами, вырядился в шелковую косоворотку и новые бостоновые брюки и пошел в «Якорь» обмывать удачу. Над землей вставал жаркий погожий июньский день, с утра припекало солнце, с прибрежных лугов долетал запах подсыхающей в валках скошенной травы, остро пахло полынью, донником, разогревшейся на солнце дорожной пылью, и только вдали тревожно и глухо погромыхивало да на западе, над дальними урочищами, рвано вытянулась длинная полоса дымно-багровой тучки.

Костя Милюкин был сегодня щедр и великодушен. Он долго слонялся по пристани, поджидая, пока откроется ресторан «Якорь». Натолкнулся, наконец, на Ромашку с ее лотком и брезентовым ремнем на плаче. Подошел, раскланялся:

— Сорок одно с кисточкой, Ромашечка.

— Здравствуй. Что-то больно нарядный ты сегодня.

— Ага, Ромашечка, нарядный, жду вот, якорек поднимут, решил я праздник себе учинить, престольный. Душа требует.

— Напьешься?

— Ага, напьюсь до положения риз.

— Зачем?

— Говорю же, душа просит, взбесилась совсем.

— Эх, Костя, Костя.

— Однова живем, Ромашечка.

— Ну иди, иди, не отпугивай покупателей, а то от тебя, как воробьи от чучела огородного, люди шарахаются. Эскимо! Кому эскимо?

— Аль не хорош собой?

— Хорош, хорош, первый парень.

— Забегай в «Якорек», угощу. Костя нынче щедрый.

— Иди, иди, уже открыли.

Костя зашел в «Якорь», занял угловой, самый уютный столик, подозвал согнутым мизинцем смуглявую позевывающую официантку.

— Зойка, краля козырная, обслужи, милочка, по-царски, озолочу. Костя гулять будет, душу тешить.

— Ай деньги дурные появились?

— Есть, кралюшка, есть. — Он сунул в карманчик белого передника девушки красненькую, озорно подмигнул: — Водки и жратвы, Зоенька, поболе и повкуснее.

— И рано ж тебя принесло. — Зоя зевнула, прикрыв розовыми пальчиками влажные губы. — Опять, Костя, с утра налижешься? Опять начнешь рукава жевать?

— Ну-ну, кралечка, не серди.

Костя откинулся на спинку плетеного кресла, побарабанил пальцами по столу. С утомленного бессонной ночью лица не сходила самодовольная, рассеянная улыбка, в прищуренных глазах разгорался наглый и диковатый огонек.

Небольшой залик ресторана был заплеснут потоками пронзительно-яркого солнечного блеска, белизной отливали льняные скатерти на столиках, непорочной чистотой и свежестью веяло от хорошеньких, светленьких официанток, с улицы в открытые окна залетали празднично-возбужденные голоса, из кухни просачивались пряные, сдобные запахи. В таком же возбужденно-ненастроенном состоянии был сегодня и Костя Милюкин. Его хмелило обилие солнца и хлынувшее откуда-то изнутри недоброе веселье. Он жадно впитывал в себя и голоса, и влажные глаза Зойки, и ее небрежно-танцующую походочку, и брызги солнечного света и знал, что напьется сегодня и будет диким, необузданным. Такое беспричинно-веселое, отчаянно-удалое состояние Костиной души всегда предшествовало самым нелепым, самым диким его выходкам. Зоя накрыла на стол, сказала, позевывая:

— Позовете, если что-нибудь понадобится еще. Приятного аппетита.

— Ага, Зоенька, позову, кралюшка ты моя.

Милюкин повертел в руках рюмку, отставил, потянулся за фужером, налил с краями вровень, выпил залпом, закурил. Долго сидел, рассматривая что-то прищуренными глазами за окном, отмахивая рукой белоснежную занавеску и следя за полетом дымных колец, нахмурился, поиграл желваками. Потом спокойно допил бутылку, ничем не закусывая, думал позвать Зою и заказать другую, когда в ресторанчик забежала бледная, перепуганная Зина, окинула взглядом полупустой зал, остановила глаза на Косте, сказала, ни к кому не обращаясь:

— Утопленника к берегу прибило.

— Что мелешь, Ромашка, какого утопленника? — чужим голосом спросил Костя и почувствовал, как холодный липкий клубок пополз откуда-то из живота вверх к сердцу.

— Синий весь, щеки впалые, ужас!

И, постояв, выбежала. Косте молния ударила в захмелевшую голову, встал, бросил официантке на ходу:

— Пусть стоит все, милашка, я вернусь через минуту, пойду на утопшего гляну.