Купно за едино! - страница 6

Что и молвить, купцу завсегда следует быть начеку, завсегда быть изворотливым да сноровистым, вострый глаз иметь да смекалистый ум. А не то обведут его, заезжею либо захожего, вокруг пальца, обдерут, как липку на лыко, и такого напустят тумана, что только и очнется он у своей лавки с каким-нибудь гнутым гвоздем в руке или гнилой веревочкой. Торговцем быть — не лаптем щи хлебать.

Большие деньги шли в государеву казну от таможен. С Нижнего Новгорода в Приказ Большого прихода поступало сверх семи тысяч рублей, а были города, что давали туда и больше: Казань — одиннадцать тысяч, а Псков — аж двенадцать. Да только таких городов с пяток всею, иные им и Нижнему — не чета. Таможенный голова в Нижнем важней боярина: зыркнет острым глазом — и шапки долой, мытые и немытые выи долу склоняются. Честь оказывай, власть уважай, обычай блюди. А коли горд и привередлив, в церковь сходи, помолися Николаю-угоднику, авось, блажь свою и усмиришь.

Церковь — вон она, рядом, на низу мощеной плахами уклонной дороги, что из арочных ворот Ивановской башни сбегает к торгу, и всяк, кто идет из кремля или в кремль, церкви не минует. Ее золоченые кресты с любого конца торга видны. Молись — не ленись: продал — купил ли, возрадовался — огорчился ли, потерял — украл ли. Одна тут церковь, а удоволит всех, ибо нет добродетели без греха и греха без добродетели.

Улочками и проулками тянулись от церкви ряды, охватывая и пригораживая гостиный двор и таможню: горшечный, коробейный, крупяной, калашный, мясной, рыбный, шапошный, кожевенный, сапожный, кузнечный, ветошный и еще множество.

И от всех лавок неслись крики зазывал:

— Рубахи, кушаки, попоны ярославски!..

— Крашенины вятски!..

— Ножницы устюжски!..

— Ковшики тверски!..

— Колпаки московски!

Мучные облака оседали над ларями, живая рыба трепыхалась в садках, ряженое молоко лилось в горшки, горками вздымалась на прилавках посуда, метались на шесте упряжные ремни, разворачивалась в руках и переливалась серебряными струями дорогая объярь, падали увесистыми связками на рогожу подковы, громоздились лохматым уметом у тына тюки мордовского хмеля… Выбирай, что по душе и по нужде!

А нет надобы в здешних товарах — приценивайся к привезенным издалече. Нижегородца не удивить никакой чужеземной диковиной: ни утварью немецкой, ни коврами хивинскими, ни стеклом венецейским, ни камкой китайской, ни лимоном и перцем тевризскими, ни вином фряжским. И привычно мелькали над сутолочной толпой то зеленая чалма, то острый ногайский колпак, то высокая шляпа с пышными белыми и черными перьями. Торговля — дело мирное и потому самые дальние края сближает, людское море перемешивает, никому не препятствует.

Прут поперек толпы, хватая за рукава, охальные мальчишки-разносчики: кто с квасом и медовым сбитнем в жбанах, кто с пряниками и пышками на лотках. Все шумы покрывает звонкий мальчишеский ор в перекличку:

— Сбитень горячий!

— Кисель стоячий!

— Пирог лежачий!

— Отведал Елизар — персты облизал!

— Тетенька Ненила ела да хвалила!

— На сухо-мокро, на мокро-сухо!

— Бери, налетай, набивай брюхо!..

Гомонлив, мельтешив и заманлив нижегородский торг в свою горячую пору.

Но вот словно незримая туча нависла над ним. Не углядеть вовсе тучи той, но блеклая мутная тень от нее во все стороны легла, серым налетом все покрыла. И был задор да повывелся, и была охота да утратилась. Глядь-поглядь: одна лавка на замке, другая, третья, тут в рядах проплешина, там — пустырника. Сник торг, поскуднел, попритих.

Лишь какой-то неунывец-пропойца в рваном рубище по-прежнему блажит-надрывается, зазывает на свои никчемные глиняные барашки-свистульки, по грязному рядну расставленные. Зыркают на него смурными глазами, как на скорбноглавого. И в поредевших толпах все больше убогие, покалеченные да нищие. Ныне валом валят они в Нижний изо всяких разоренных мест, ищут пристанища для пропитания, уж и проходу от них нет.

Поторговав поутру и оставив за себя в лавке покладистого брата Сергея, Кузьма пошел поглазеть по рядам, норовя потом завернуть к таможенной избе, дабы разузнать о последних вестях. Не выносил безделья Кузьма, безделье для него было хуже хворобы, но душевная маята извела, потому и не находил себе места.