Куропаты. Следствие продолжается - страница 5
Я была уверена, что мои добровольные телохранители по окончании сходки нежно возьмут меня под руки и препроводят «куда следует». Но, видимо, что-то дрогнуло в их казенных душах, не осмелились арестовать тут же, да еще с грудным ребенком.
Через несколько дней, когда мы уже перебрались в другую, совсем не привилегированную полуподвальную квартиру, мне вернули какие-то документы, кажется, свидетельство о браке, метрики детей и самое главное — сберегательную книжку, где у нас было накоплено сотни три, не меньше. Деньги небольшие, но на них можно было продержаться какое-то время, купить продукты для передач Володе. Иногда с детьми, иногда одна, оставив меньшенькую соседке, я часами выстаивала в очередях, но когда сдавала передачу, мчалась домой радостная, почти счастливая, как будто увидела его, поговорила.
Я понимала, если приняли передачу, значит, жив, значит, есть надежда. После расстрелов ни писем, ни передач не брали. Это я знала определенно.
И вот однажды мне отказали. Я металась от одного окошка к другому, умоляла сказать правду, пусть самую страшную, и всюду натыкалась на холодный, безучастный взгляд: «Потапейко не значится…»
Несколько недель пробивалась на прием к какому-нибудь начальнику — со мной никто не хотел разговаривать. Тогда решила схитрить: пришла рано утром к служебному входу в НКВД и стала караулить руководителя отдела — его фамилию мне под большим секретом сообщила подруга из прокуратуры.
Говорил он со мной вежливо, хоть и настороженно, торопливо. Сообщил главное: «Езжайте в Могилев, в психиатрическую больницу».
…В больницу меня не пустили. Ходила вдоль забора, вглядывалась в зарешеченные окна — а вдруг мелькнет знакомая тень, но ничего разглядеть не могла. И снова, как и в Минске, попробовала взять хитростью. Узнала домашний адрес главного врача, дождалась его вечером у калитки и упала перед ним на колени. В прямом и переносном смысле. Он испугался, бросился поднимать меня, потом буквально затащил в дом и под недоуменные взгляды жены и детей усадил в кресло, стал успокаивать, утешать. Эти добрые люди отогрели меня чаем и ласковым словом, успокоили, пообещали помочь. А утром я задолго до назначенного часа была у входа на кухню, через которую главный врач незаметно провел меня в корпус, дал халат и мы направились в палату, где лежал Володя.
У окна стоял высокий стриженный под машинку человек, из-под больничной пижамы выпирали острые лопатки. Главный врач незаметно кивнул мне, я подошла к нему и тихо позвала:
— Володя, здравствуй…
Он медленно повернул голову в мою сторону, окинул меня безучастным взглядом и снова отвернулся к окну. Лицо его было изможденным, почти черным.
— Володя, ты меня не узнаешь? Это я, Лида…
Мне показалось, что в нем что-то дрогнуло, какая-то искорка вспыхнула в сознании, но мгновенно погасла:
— Какая Лида? Я вас не знаю…
— Володенька, родной, вспомни, я твоя жена. Я привезла тебе фотографии наших деток…
Лицо его вдруг исказила какая-то страшная гримаса, он отступил на шаг и закричал:
— Вон отсюда! Уберите ее, она шпионка! Она лжет, моих детей расстреляли…
И замахнулся на меня кулаком.
Врач, все время стоявший за моей спиной, рванулся вперед, схватил его за руку, резко приказал:
— Сядьте, успокойтесь… Слушайте меня внимательно: это ваша жена, она, как видите, жива и дети ваши живы… Вы меня понимаете?..
Постепенно Володя начал успокаиваться, задышал ровнее, поднял голову, но во взгляде его ничего не читалось. Я так до сих пор и не знаю, понял ли он что из моего торопливого, сбивчивого рассказа…
В. Д. Потапейко в Могилеве подлечили и сразу же, по настоянию следствия, отправили в Москву, где он предстал перед Военной коллегией Верховного Суда СССР.
Рядом с ним на скамье подсудимых оказались еще четверо соседей «по дому на перекрестке» — председатель ЦИК БССР М. О. Стакун, второй секретарь ЦК КП(б)Б А. А. Ананьев, нарком просвещения БССР В. И. Пивоваров и Председатель Совнаркома республики, проработавший в этой должности чуть больше года, А. Ф. Ковалев. Из всей пятерки в живых остался только он, Афанасий Федорович. Выдержать трехлетнее испытание жестокими пытками и тюремными карцерами ему, по его же признанию, помогло мужество и недюжинное здоровье. Он и теперь, на 86-м году жизни, по-молодецки строен и широк в плечах.