Курсив мой - страница 6

Эта оттеняющая краска несет вроде бы все компоненты характера “нового человека”: имморализм, красота, здоровье, сила, интеллект. Пародией делает “героя времени” масштаб личности: мелкость натуры, ее вопиющее безвкусие, при котором революционный имморализм превращается в подлость, ум – в хитрость, сила – в приспособляемость. В книге есть место, где Берберова прямо высказывается против вырождения великих идей – в размышлении, где она осуждает Сартра за все, написанное после “Тошноты”, и за личную непоследовательность, несоответствие собственной философии “ответственного действия”: “Да, живя в абсурдном мире, признаем, что правды нет, но ведь есть направления правды, и если этого не учитывать, то всякая философия станет двусмысленной”.

Была ли ее заявка на роль “нового человека” игровым эпатажем, как полагает О. Демидова: “Примерами эпатажа можно считать мемуары Бунина, Яновского, отчасти Гуля и Берберовой, авторы этих текстов надевают маску, которая заведомо не понравится аудитории, и не расстаются с нею до конца повествования, намеренно – и весьма успешно – провоцируя тем самым читателя”; а постоянное искажение фактов – простым сведением счетов с обижавшими ее людьми, как утверждает Р. Гуль?

Или тот факт, что состоятельная престарелая американка, которой давно нечего делить с состарившимися или умершими современниками, подтверждает и утверждает свою “маску” как жизнь в соответствии с идеалом, – доказывает серьезность ее намерений и правдивость позиции?

В “Предисловии ко второму изданию”, написанном Ниной Берберовой в 1983 году в возрасте восьмидесяти двух лет (ей предстояло прожить еще десять), она подытожила свой жизненный путь: “Мне давно стало ясно, что жить, и особенно умирать, легче, когда видишь жизнь как целое, с ее началом, серединой и концом. У меня были мифы, но никогда не было мифологии. Говорю это по праву долголетия”.

Анна Кузнецова

Прошло десять лет со времени первого издания этой книги, и настало время выпустить второе – исправленное и дополненное. Исправления касались опечаток набора (около 25 на 708 страницах) и моих ошибок и неточностей (около 15). Дополнения относились главным образом к письмам, полученным мною по поводу “Курсива” (см. с. 599–604) и сорока пяти смертей из тех, кто упомянут в Биографическом справочнике. Сорок пять человек, о которых было рассказано в этой книге, умерли за десять лет. Если принять во внимание, что в Биографическом справочнике около 300 имен, а по Алфавитному указателю в книге их 800, то можно сказать с известной долей вероятности, что за этот срок из тех, кого я лично знала, умерли не менее ста человек. Годы их смерти теперь проставлены там, где было мною поставлено в свое время тире.

Это только один из примеров, говорящих нам о том, как изменился мир вокруг нас, мир западный, как и мир советский, российский. И как в связи с этим, параллельно с этим и неразрывно с этим изменились мы сами. Скажу о себе (потому что эта книга вся “о себе”): я вижу изменения на трех уровнях – внешнем, внутреннем и образном. О внешнем, то есть о внешности, чем меньше говорить, тем лучше. Я сама перестаю о ней думать, и люди кругом перестают ее замечать (или делают вид, что не замечают ее). В перемену внутреннего уровня (так называемого характера) я тоже не буду вдаваться. Достаточно сказать, что я окончательно стала предпочитать неразрешенные (и неразрешимые) вопросы – готовым истинам. Первые меня все еще беспокоят, не меньше, чем прежде. Этому, вероятно, легко было бы найти объяснение. Третий уровень – уровень образа человека, тех знаков, которые дают окружающим информацию о нем (эти модные слова значат теперь все – от объявления о распродаже стиральных машин до лирического стихотворения) и через которые сам человек видит себя как в линейном (историческом, диахроническом), так и в синхроническом аспектах. Этот наиболее интересный уровень из трех требует небольшого комментария.

Я смотрю из настоящего в прошлое и вижу, что я всю жизнь была одна. Несмотря на мои замужества, на дружбы, на встречи, на прочные и продолжительные отношения с людьми, на любовные радости и горести, на работу, я