Ладушкин и Кронос - страница 21

И было ему хорошо от высокого чистого неба над головой, солнца, жарко льющегося на хлеба, тишины над селом. Чуял — скоро порушится это спокойствие, грянет гром и все пойдет наперекосяк. Точнее, не чуял, а знал свою судьбу, уже сидел под сердцем тот осколок, который навечно закроет глаза ему. И присутствовал в нем Алексей Дубров, его внук, все десять дней он четко ощущал его близость. Когда рядом никого не было, тихо обращался к нему: «Вот, дружок, как живем-работаем. Знаешь, какой двигатель всему этому? Вера в лучшую жизнь. Ради этой веры себя не жалеем, не бережем».

«Нам бы вашу одержимость, — подумал Дубров. — Нам хорошую жизнь подавай сегодня, а не через сто лет». Однако деду ничего не сказал.

— То ли сон, то ли явь, — пробормотал он, очнувшись после жаркой жатвы.

— Ну что, есть силенки и желание путешествовать дальше? — спросил парламентер от предков Никифор.

— Да-да, конечно! — с готовностью воскликнул Дубров.

— Тогда все же перебросся парой слов с отцом и бабушкой.

Бабушка сказала ему:

— Так и знала, что не дашь мне надолго покоя. — И тоненько засмеялась.

— Сынок, — сказал отец, — время требует: будь мужествен!

К вечеру действие атропина кончилось. А утром опять закапал глаза, и весь день прошел в перевоплощениях. Он проваливался в вертикальные временные туннели, плутал в гулких длинных переходах столетий, с невероятной скоростью проносился сквозь черно-белое мельканье суток. Его забрасывало в убогую деревянную избу с закопченными окошками, широкой печкой-лежанкой и стайкой замурзанных ребятишек, в кабак, где мужики, подпоясанные кушаками, лениво цедили медовуху. Потом вдруг оказывался на заметенном сугробами постоялое дворе и надо было встречать карету очередного проезжего купчика, а так не хотелось в метель выходить из теплой избы. Или вдруг выносило в дикие леса, на ловлю вепря, и после удачной охоты он шел на кручу, где стоял каменный Белее, бросал к его ногам подарок — сердце и печень убитого зверя. И тогда Велес гнал в его силки белку и соболя, а стрела его цепляла в небе белого лебедя.

Дубров был конником армии Фрунзе и опричником Ивана Грозного, крепостным крестьянином и барским конюхом, сражался в войсках Кутузова и Александра Невского. И в каждом столетии у него было два основных занятия: он или пахал землю, или защищал ее от врагов. Когда же пришел в себя, тело ныло, будто и впрямь только что скинул доспехи и отошел от плуга.

Долго разглядывал себя в зеркало: неужто в его теле столько жизней заключено?

Он трогал лицо, охлопывал бока, не до конца веря, что все это было с ним: бешеный бег конниц, горящие села, победные крики и стоны, изнурительный шаг под зноем, за сохой, по вспаханной стерне, немудреные радости деревенского хоровода, рождение детей, вечера в избе, за стенами которой пурга и волчий вой. Где-то на середине пути обрывались жизни предков, не ощутив до конца всей полноты бытия. Он вобрал в себя, наполнился этим множеством не прожитых до конца жизней, и долгая печаль омрачила его.

Неделю ходил по городу Дубров, нося в себе внезапно пробудившуюся историю. Нелегка была эта тяжесть, но, постепенно разобравшись что к чему, он проникся огромным уважением к приключившемуся с ним и уже без страха, с интересом вслушивался в то, что с ним происходит.

Закапывал атропин до тех пор, пока не опорожнил пузырек. Когда же начал другой, оказалось, что тот не обладает свойством прежнего — не успев попрощаться, предки навсегда исчезли.

Рассказ Дуброва так впечатлил Ладушкина, что, когда на следующий день к нему заглянула Орехова, нагруженная бутылками кефира, сырками и булочками, он чуть не проболтался. Сдержало то, что Орехова, увидев в квартире беспорядок, накинула на себя длинный, до пят, махровый халат Ладушкина и стала рьяно наводить чистоту: смахнула пыль с мебели и книжного шкафа, перемыла посуду, а когда стала протирать пол, Ладушкин уже было открыл рот, но тут раздался телефонный звонок.

— Это я — Галисветов, — раздался тоненький голосок. — У тебя идет снег?

— Кажется, идет.

— А я дома один: мама в театре с тетей Леной.

— Скучно?