Ладья Отчаяния - страница 7
В темноте зазвенели монеты. Юноша рядом с Выливахой прерывисто дышал, возможно, сдерживая слезы.
— Хлопцы, — сказал Гервасий. — А, по правде говоря, зачем монеты? Вы что, по своей охоте плывете?
— Куда там.
— Так какого черта еще платить? В жизни за все плати да еще здесь…
— Раб! — сказал Перевозчик с угрозой.
Воцарилась тишина.
— Скажи ему что-нибудь, веселый рогачевец, — сказал сосед.
Выливаха погладил ему плечо:
— "Перевозчик наших душ, в душу — лезь, карман — не рушь".
— Ну смотри, — сказал Перевозчик. — Сейчас я вас доста-авлю.
— Не связывайся с ним, рогачевец, — умоляюще сказал кто-то.
Но Гервасий уже не мог. Знакомая, озорная "пана", отчаянная удаль и дерзость затопили его существо. Он почувствовал, как весело и неистово, будто перед смертельной опасностью, колотится сердце, почувствовал язвительную, холодную ярость.
— Перевозчик, ты что — бог?
— Для вас — бог.
— Ишь ты, вроде земного тивуна[12]. Ну-ка, крепостные, кто о десную этого бога — суши весла.
И случилось дивное: весла правой стороны рванули из воды. В мертвенной тишине было слышно только, как звонко падают в мертвое море капли с весел.
Затем послышалось хрипение. Это Перевозчик из последних сил налегал на руль.
Журчала вода у бортов. Огромная ладья завертелась на месте.
— "Крути-верти колесо, наше пиво хорошо", — сказал Выливаха.
И все вспомнили гусиные лужайки, хороводящих детей и горячее солнце, что светит на их попки, когда дети повалятся, разорвав круг и задирая ножки… Над ладьей прокатился смех.
В чернильном извечном мраке, над густой, как деготь, водой вертелась во взрывах неудержимого, как гроза, хохота Ладья Отчаяния.
И этот смех как будто убил гордость Перевозчика.
— Рогачевец, — умоляюще сказал он. — Не надо. Меня погонят с места.
— Давно бы так, — сказал Выливаха. — Все вы так, тивуны, стоит вам только наступить на хвост. Сразу о человеческих словах вспоминаете, холуи… Трогай, хлопцы.
Положил руку на плечо соседа и сжал его.
— Вот так, мой милый хлопче, и надо. Орал на людей — Смерть и та себе такого не позволит. Кажется, нет тебе пана больше этого хама. А повернули разок веслом — дерьмо, щадя вас. Даже гниды у него со страху посохли.
Перевозчик молчал. А юноша почему-то отодвинулся немного от Выливахи.
— Рогачевец, — спросил кто-то, — как ты так можешь?
— А ты откуда?
— Я — полочанин.
— Так вы что, когда Иван Кровавый подступил под стены, кувикали, как свиньи под ножом?
— Нет, мы стояли в согласии, мы помнили, что сталось с Новгородом.
— Угу. А когда Полота побелела от тел, а Двина стала красной от крови, вы молили о милосердии?
— Нет.
— Так что спрашиваешь?
— Там были люди. Понимаешь, только люди.
— Люди бывают грязнее, чем свиньи, и чище ангелов. Добрее жизни и во сто крат страшнее смерти. Тебе ли бояться смерти, милый?
— Там мы стояли под чистым небом, — виновато сказал Полочанин. — А здесь такая темень. Такая свинячая темнота!
— Брось. Человек носит свое небо с собой.
— Кощунствуешь, — гневно закричал с кормы поп. — Отдаешь человеку — божие.
— Очухался, — сказал Гервасий. — Видишь ли ты здесь хоть где-нибудь присутствие бога?
Поп замолчал. Ладья плыла по невидимому морю, и мрак давил на умершие души так, что даже Выливаха почувствовал тщету своих острот.
— Где мы теперь? — спросил он.
— Над нами Рогачев, — ответил Перевозчик.
И вдруг страшный, душераздирающий вопль раздался над ладьей и над морем. Страшно, немо, словно цепляясь за последнюю надежду, закричал поп.
— Братья-рогачевцы, молите господа за нас!!!
Крик отдался под низким небом и заглох, как придавленный подушкой.
Чувствуя, что сейчас на смертном корабле начнется паника, отчаяние, нечеловеческий переполох и, возможно, позорный плач, — Гервасий с трудом вырвал весло из воды, поднял его так высоко, как только позволяла колодка, и грохнул им в низкое небо.
— Братцы-рогачевцы, выпейте кто сколько может за нас!!!
. . . . . . . . . . .
Диакон церкви святого Михаила, что в Лучине, под Рогачевом, записал в своей летописи, что в тот год в ясный майский день прокатился над рогачевскими улицами страшный, как землетрясение, многократный рокот.
И было это так, что младенцы плакали, собаки выли, как во время затмения божьего солнца, а коровы мычали жалобно и протяжно.