Ландскнехт шагает к океану - страница 12
Вымазался, как свинья, голоден, как собака, устал дьявольски. В пояснице ломота великая от сырости, руки-ноги опухли так, что не ворохнуться. Проклятый фельдшер[36]! Этот костоправ лишь на кошелёк и смотрит. Нет денег — и помощи не дождёшься. Да и что он может, недоучка: руку, ногу оттяпать, пулю выворотить. И подлекаря у него такие же невежды. Вот побрить, бороду, усы, бакенбарды подровнять офицеру побогаче — тут они из кожи вывернутся. И вода горячая найдётся, и пену до небес взобьют, и бритву мигом выправят. Пудра, духи, благовония — только держись. Хорошо быть офицером. А нам грешным...
Михель уже и не вспоминал боле, как разнятся посулы вербовщиков и солдатские будни, чего душу зазря бередить. Каждый в этой жизни обычно получает то, к чему очень стремится, и никак иначе. С другой стороны, за инженерные работы ещё что-то и приплачивали. Хотя вполне могли гонять лопатить и за здорово живёшь. Пяток-другой лиаров[37]никогда не повредят.
А раз есть денежки, то пора и кабачок какой-никакой подыскать. Можно, конечно, и к маркитантской[38]повозке завернуть. Но холодно там, сыро, продувает, водка опять же разбавлена. Михель усмехнулся — а где сейчас не разбавляют.
— Михель! Ведь ты же Михель? — услышал он за спиной.
Окликала его разбитная девица неопределённого возраста.
«Голландка[39]. Из солдатских будет», — намётанным глазом враз определил Михель.
— Ну я, — угрюмо буркнул он. Стаканчик гретого вина с пряностями явно откладывается, и это скверно.
— Похож, похож.
Михель промолчал, чувствуя, как волна чёрной разрушающей ненависти начинает подтапливать его, словно прилив накатывает на берег. В отличие от подавляющего большинства солдат Михель не обзавёлся женой или постоянной подругой. Наверное, из-за крайне неуживчивого характера. Когда случались деньги и желание, находил шлюху, коими кишмя кишит любой военный лагерь, не упускал своего в завоёванных городах и деревнях, при нужде нанимал прачку или штопку, и этого ему пока хватало.
— Я походная жена твоего отца, — поспешно разъяснила она, видя, что Михель никак не реагирует и, более того, явно тяготится разговором. — Ты знаешь, он же здесь, в лагере, вторая немецкая терция[40].
Неизвестно на какой эффект рассчитывала отцова шлюха, сообщая эту новость, но была явно разочарована. Поэтому зачастила:
— Он сам только недавно прознал о тебе. Хотел встретиться, поговорить. Ты знаешь, он очень болен. Он умирает... Так ты идёшь к нему? Я укажу дорогу.
Михель отрицательно покачал головой:
— Если у тебя все, то я пошёл... Устал, понимаешь ли, — неожиданно для самого себя добавил он.
— Погоди. Возможно, ты не желаешь его видеть, — Бог тебе судья. Но дай хотя бы денег. На лечение, на погребение, в конце концов. Ведь ты же не желаешь, чтобы твоего родного отца бросили в общую яму. Без гроба, без отпевания. Засыпали известью — и всё.
— С этого и надо было начинать. Дать тебе денег, чтобы тут же снесла их в таверну.
— Ты не понимаешь. Я действительно привязалась к нему и хочу ему помочь, облегчить страдания... В отличие от некоторых. Ты не представляешь, как он будет рад тебя увидеть.
— Зато мне это не доставит никакого удовольствия, — круто развернулся на каблуках Михель.
— Ну дай хоть денег. Немного. Ведь отец же твой умирает.
Михель, не оборачиваясь, отрицательно замотал головой.
— Ты не сын... не сын ты! Чудовище! — в слепом ожесточении закричала она.
«Поколотить, что ли, чтобы не верещала... Время терять. Ни рукой ни ногой двинуть не могу».
— Но ведь и ты не мать, — пожал плечами Михель, сам поражаясь своей терпимости. Злость схлынула так же внезапно, как и накатила, начался отлив.
— Послушай, красавчик, — заскочила она вперёд. — В матери я тебе не гожусь, это ты верно заметил. Но может быть, в другом естестве. Папаша твой всё равно на ладан дышит. Одной ногой уже там, и дьявол крепко держит эту ногу, не собираясь выпускать. Принадлежать отцу и сыну — в этом есть нечто пикантное. Если ты отличаешься таким же темпераментом и удачливостью в делах — это меня вполне бы устроило. Ну так что — столкуемся? Может, желаешь глянуть товар лицом?