Лавров - страница 5

Постепенно отношение стало меняться — отзывчив, душевен был Петр Лавров, да и знал много, всегда в занятиях поможет, выручит. Впрочем, и другая причина все более останавливала прежних насмешников: строгий режим, ежедневные непременные щи да каша, занятия в строю, фехтование, лишения лагерной жизни — все это превратило хилого мальчугана в сильного, выносливого юношу. Вместе с тем и характер его изменился: былая раздражительность и даже плаксивость уступили место сдержанности в проявлении чувств, чуть ли не стоицизму; да и просто-таки вырос, вытянулся Петр: при поступлении зачислен в третий взвод, а к концу обучения стоял уже вторым в строю юнкеров, сразу же за правофланговым.

Учился Лавров весьма успешно. Рассказывали, что если училище посещал какой-нибудь иностранный принц и вообще иностранцы, то к доске вызывали непременно Лаврова — и потому еще, что французским и немецким языками владел он так же легко, как родным, и мог отвечать на предлагаемые вопросы на любом из них.

Особенно любил Петр время экзаменов. Утвердившись в мысли, что «в свет» нужно выйти, «крепко вооружившись», и что «только знания дают средства сражаться с людьми», он поставил себе за правило всегда первенствовать в знаниях. Напряжение экзаменационной поры было ему по сердцу: тут его мечта, его юношеская страсть «первенствовать» находила хоть какое-то удовлетворение… Тем сильнее чувствовал он свое одиночество в будничные дни.

1842 год, 23 июня: «Училищная жизнь кончается… Тщеславие, вот что было моим движителем в эти годы… Это и… вся разгадка моего училищного бытия. Я не отрекаюсь от прежнего, по готов на все новое».

В августе 1842 года Петра Лаврова произвели в прапорщики «с состоянием по артиллерии» и оставили при училище «для продолжения курса наук» в офицерских классах.

Кто знает, как бы сложилась дальнейшая судьба Лаврова, если бы не академик Михаил Васильевич Остроградский. Широко образованный ученый, выдающийся математик (до сих пор в высшей математике пользуются формулой и методом Остроградского), Михаил Васильевич с 1841 года читал в Артиллерийском училище курс дифференциального и интегрального исчисления, а позже теоретическую механику. Были в училище и другие хорошие преподаватели (к примеру, словесник Иринарх Иванович Введенский), но оригинальнее Остроградского не было.

Очень высокий, толстый, то и дело нюхавший табак и время от времени смазывавший больной глаз водой из специально принесенного стакана (изредка, по рассеянности, он выпивал эту воду), Михаил Васильевич очень любил каламбурить на лекциях: «А почему мы имеем семь направлений проекции ускорения? А потому, что чудес света — семь, великих полководцев — семь, знаменитых философов — семь, чинов ангельских — семь, и смертных грехов, и цветов в радуге, и дней в неделе — все по семь…»

Иногда вместо изложения теорем Лейбница и Эйлера Остроградский предавался рассуждениям о Наполеоне и Цезаре; последнего академик настолько любил, что однажды выставил высшую оценку юнкеру только за то, что имя того было Цезарь: «Благодарите папеньку, душенька, что он дал вам такое чудесное имя…»

Курс читал Михаил Васильевич очень своеобразно — с полным пренебрежением к тем часам, которые выделялись на математику, а заодно и к образовательному уровню и способностям воспитанников — и с убеждением, что военные в принципе не способны освоить математику. Большинство ходило у него в «землемерах», на них во время лекций он не обращал никакого внимания, адресуясь лишь к небольшому кругу избранных, усердие и одаренность которых в математике он не мог не заметить. Их он называл «геометрами».

Одним из любимейших «геометров» был Лавров. И Остроградский не ошибался в этом своем пристрастии: математика еще с раннего детства влекла к себе Петра. Лет в десять он очень удивил своих домашних, перерешав все задачи из толстого учебника арифметики. В училище же сильнее Лаврова в математике никого не было.

1840 год, 15 сентября: «…Рассуждаю ли я о философии, о человеке, о мире духовном или физическом, или читаю поэтические создания гения, тотчас все мои моральные силы начинают подыматься, приходят в брожение, кричат, бурлят, спорят, хотят скорее добраться до истины, вырывают ее друг у друга из рук и нахватывают целые кипы заблуждений и тогда только оставят свою вечную борьбу, когда душа, уставши от их споров, прячет мысль, их поднявшую. — Но едва я беру математику, все молчит… В ней нет границ, потому что она беспредельна, как природа, которую изучает и исследует… Одна она есть наука, потому что одна она содержит в себе несомненные истины, одна она может успокоить человека… развивая перед ним вечные законы, которым все следует, и увлекает его, показывая ему одну возможную, ощутительную для него в этом свете истину».