Лазоревый петух моего детства - страница 39

Ему выделили место на верхних нарах у стены. С одной стороны едкое тепло разморенных солдатских тел, с другой — холод: дуло в щель, и нечем было ее заткнуть.

Начальник эшелона позабыл об отставшем, а может, решил: если едет солдат на фронт в одной гимнастерке, так и нечего солдата по комендатурам таскать.

Сон: он выходил из дома маленький, укутанный в шарф. Пахло морозом. По небу ехали автомобили и мотоциклы. Приглядевшись, он замечал, что едут они по прозрачному мосту или радуге. Мост начинался на соседней улице, совсем рядом, но он не знал, как ее отыскать. Было пустынно и ветрено. Мост или радуга опускались на том берегу широкой воды. Там в утренних золотых лучах сверкал город. Он знал: рассекают город гулкие улицы и каждая завершается широкой лестницей. Красные дворцы с золотыми крышами и высокие красные стены — в нишах белые статуи. Некоторые стены были украшены многофигурными каменными картинами. Улица, лестница, площадь. Посреди площадей проливались фонтаны. Маленький, он стоял и смотрел, как проносятся по мосту или по радуге автомобили и мотоциклы, жадно втягивал морозный воздух, ноздри его слипались от холода.

Алька видел этот сон несколько раз, и всегда перед болезнью.

Под Харьковом он почувствовал, что легкие перестают работать и ослабела шея. Он попытался подняться. Солдат, что лежал рядом, возвращающийся из госпиталя фронтовой шофер с орденом и медалью, провел по его лбу шершавой ладонью.

— Перемогайся. Завтра на место станем, там тебя в госпиталь определят. Во фронтовой. Тут ссадят — и в тыл. Ты ж не за этим столько всего натерпелся? Ишь ты, жару нагнал… — Сосед ничего не спрашивал. Сразу, вглядевшись в его морщинистое, как бы вываренное лицо, покачал головой: «Сирота. Из Ленинграда небось?» Сейчас он сопел от сочувствия и советовал: — Нерв напрягай. Нерв любую болезнь сдержит. Я знаю, я раненых много возил. Мне доктора объясняли…

Алька не помнил, как эшелон стал на место, как распределяли пополнение, этого он просто не видел; он помнил только, как стоял перед грозного вида полковником и полковник, глядя на его брезентовые баретки, многопудово громыхал страшными, как трибунал, словами.

Вечером к капитану Польскому пришел солдат-ординарец, пилотка лепешкой, ремень как подпруга. Сдержанно поздоровавшись со всеми, на виду и все же как бы украдкой вынул из мешка «доппаек».

— Гостинец вам от товарища старшины и повара Махметдинова.

«Доппаек» поедали сообща. Ординарец щурил маленькие талые глаза и бормотал, подозрительно поглядывал на майоров и с особой тревогой — на Альку.

— Вам, товарищ капитан, привет от всего состава разведчиков. Просят вас есть побольше, чтобы быстрее на ноги встать. Вот питание прислали. Переживают…

— Ну, ну, не гуди, — сказал ему лежачий майор. — Скряга ты, Иван, и сквалыга.

— Дык я что? Я за свою работу болею. Курите вы, товарищи майоры, больно много. Я вам махры принес. Знаменитая махра — тютюн. Старичок один сочувственный поделился.

— Откуда такая о нас забота?

— Душа майор, это чтобы мы капитанские папиросы не трогали.

Ординарец Иван насупился, помолчал, пошарил глазами по углам и сказал наконец бранчливо:

— У кого болезнь нутряная, тем, говорят, махра полезнее. В ней, говорят, никотину меньше. А комроты нашему, товарищу капитану Малютину, и вовсе курить нельзя с язвой.

— Ишь ты, радетель, — засмеялся капитан.

И все засмеялись.

Когда ординарец собрался уходить, свернул пустой мешок и пожелал капитану быстрейшего выздоровления, капитан вырвал листок из блокнота и подал ему.

— Отдай писарю, пусть документы оформит. — Капитан кивнул на Альку: Аллегорий. Рядовой, необученный.

Ординарец прочитал, возмущенно засопел, кажется, даже хотел записку скомкать и бросить. Лицо его вдруг стало заостренным и гневным.

— Такого Швейку в нашу геройскую разведроту? — Он даже всхлипнул. На что он? Через него же насквозь глядеть можно. Ни один комвзвода его не возьмет.

— К сержанту Елескину, — приказал капитан, легкомысленно угощая соседей «Казбеком». — Степан парень кроткий. На учителя чуть не выучился. Практика ему будет педагогическая.