Ледяной клад - страница 13

…Отец сейчас, наверно, объясняет матери, кто такой был Софокл, и хвалится: «А ты знаешь, Синочка, у нашей Афины определенно есть что-то такое… тяготение к музам. Она, в общем…» Мать радуется: вот какая у них способная дочь! Сама она любит читать только «истинную правду», Горького, например. Про Софокла она тоже будет слушать, но с тихой улыбкой, дескать, что же, из песни слова не выкинешь. Она всегда тихо и застенчиво улыбается, когда слушает о чем-либо ей малопонятном или ненужном. Улыбается из уважения к тому, кто говорит. Они, наверно, сейчас обедают и думают, что Феня еще вчера пришла на рейд, тоже обедает или переписывает контрольную работу о древних греках.

…«Эти», конечно, проснулись давно, острят и издеваются всячески над ночной гостьей, дурой девкой, и жрут похлебку из копалухи. С хлебом! Топится чугунная печь. Топится печь…

…А варежки совершенно не греют! Куда бы, куда в тепло спрятать руки? Осталось ли где тепло на всем белом свете?

Перед Феней вздыбился гранитный утес. Ох, наконец-то! Последний. В нем трещина, как раз такая, чтобы только втиснуться человеку. По ней летом поднимаются «врасклинку», упираются в одну стенку руками и ногами, в другую – спиной. Так и всползают наверх. А наверху… Чуть-чуть подняться еще по откосу до перевала, и потом – до самого моста по лесу все вниз и вниз, не круто, идти легко, ноги сами бегут! Ей сразу стало веселее.

Тут можно и поразмяться, поплясать, есть крохотный «пятачок». Но только что же это такое – тайгу совсем затягивает серый туман, уже вовсе неразличимы деревья на противоположном склоне Каменной пади, и даже елочки у ручья скорее можно только угадать, чем увидеть. Скорее, скорее! Феня попрыгала немного, помолотила кулаками камень утеса, тепла не почувствовала, а только боль – и втиснулась в щель.

Летом она здесь взбиралась в четырнадцать коротких шажков. Но теперь ее движения связывал полушубок, а залубеневшие валенки соскальзывали с камня. Чтобы потуже «расклиниться» в щели, нужно было сильнее упираться руками, но от этого сразу леденели пальцы, Феня пугалась, что их осушит и насквозь прохватит мороз, тогда уже не ототрешь, чуточку ослабляла нажим и – срывалась вниз, падала на мягкую подстилку из снега. Обойти бы этот утес? Можно. Но для этого надо спуститься почти до половины горы и потом пробиваться по другому распадку сквозь злую чащу из боярышника, которая сплелась там, как колючая проволока.

Нет, нет, только тут! Каких-то четырнадцать мелких шажков по отвесной стенке – и не подняться?! А ну-ка… А ну еще… И еще… Еще раз… Шесть, семь, восемь… Свалилась опять!.. Ничего… Семь, восемь, девять… Снова сорвались валенки… Фу ты, как сердце колотится! Пальцы, не пальцы, а грабли… Эх, были бы теплые руки!..

После того как Феня свалилась в десятый или двенадцатый раз, ее внезапно бросило в жар, но не в такой, каким пышет человек от избытка сил и энергии, а в тот жар, когда его охватывает смертельная усталость. Все равно как огарок свечи – прежде чем погаснуть совсем, он дает последнюю вспышку самого высокого яркого пламени. Феня этого не сознавала, ей просто стало тепло, согрелись наконец даже самые кончики пальцев, а на шее под платком она ощутила испарину. И хотя почему-то сильно задрожали колени, а губы горько обметало летучей сухостью, этой вспышки тепла, этого взметнувшегося огонька бодрости ей хватило как раз, чтобы выбраться наверх и, не останавливаясь ни на минуту, выбрести на самый гребень перевала.

А тут ноги вдруг отнялись, подкосились, и Феня почувствовала, что она против воли садится в снег, что ей даже хочется лечь и закрыть глаза, хотя бы на самую-самую малость…

«Федосья на тонких ножках, – вяло подумала она, подчиняясь неодолимому искушению. – Опаздываю на собрание… Баженова будет сердиться… А “эти” жрут похлебку из копалухи… Папа, почему у греков Софокл…»

Она приткнулась к тонкой березке, и жесткие, крепкие комья снега посыпались ей на плечи вместе с промороженными хрупкими сучочками.

Фене показалось, что это хлынул крупный ливень.

Так вот отчего стало тепло! Надвинулся циклон… грозовая туча…