Легенда о донье Херониме - страница 7

Но на исходе луны он снова приехал в хижину, суровый, ожесточенный, как когда-то в баталиях, когда палил по врагу из мушкета. Он заглянул в жилище, где провел столько дней и ночей в раздумьях, но не почувствовал сожаленья — скорее, растерянность, осознав вдруг, что самопознанье было не меньшей нелепостью, чем пресловутая святость, — еще один маскарад, еще одна маска. Уход от иллюзий был тоже иллюзией, а хижина — тесной раковиной, старой кожей, которую надобно сбросить, отринуть — как затерянный остров, как монастырь, как дублет и шляпу с пером. Келья показалась ему темницей, и он, не в силах смотреть на нее, углубился в лес и спустился к реке, к доброй бурой реке, что играла с ним в детстве и одарила первой любовью. Водная гладь под порывами ветра морщилась рябью, сверкавшею серебром во тьме новолунья. Ночь была черной, глухой, как страна летучих мышей у верховьев. Сколь же мудры летучие мыши, подумал архиепископ, если отринули свет и возлюбили более тьму, когда целый мир, сбросив маски, лежит в беззащитном целомудрии сна. Но он проповедовал Свет, что рядит, а не Тьму, что срывает покровы, раскрывая тайны на ложе любви или в сонном полубреду. Только летучие мыши видели мир во всей наготе.

Размышляя над замысловатой метафорой, он вдруг почувствовал, что женщина рядом, и, подняв взгляд, увидел ее без вуали: прелестное личико омрачено печалью, длинные пряди окутали стан и вьются по ветру и цветы украшают прическу.

Они молча смотрели друг другу в глаза.

— Готов ли мой господин? — едва слышно спросила она.

— Да, Херонима, я готов, — отозвался он так же тихо и непреклонно.

Она озадаченно промолчала, но он не добавил ни слова — лишь улыбнулся.

— Что ж, пора? — сказала она.

— Да — тебе. Но сперва ты вернешь мне кольцо.

Теперь и она улыбалась и, придвинувшись ближе, подняла прелестное личико.

— Кольцо, мой господин?

— Лес окружен, Херонима. Здесь солдаты. Мне стоит только подать им знак.

Она рассмеялась:

— Солдаты? Так ты собрал все королевское войско ради одной слабой женщины и крохотного колечка?

— Отдай мне кольцо, Херонима. Все равно ты отдашь его мне, хочешь ты этого или нет.

Она подержала кольцо на ладони.

— Это оно так смущает Ваше преосвященство?

— Херонима, — простонал он. — Будь же благоразумной. Чем я могу воздать тебе и как ты можешь принудить меня? Но если ты возвратишь кольцо, то уйдешь с миром.

— А если я скажу «нет»?

— Его возьмут силой.

— А что станет со мной?

— Есть приюты для праведных женщин. Я позабочусь о том, чтобы ты не нуждалась ни в чем до конца своих дней.

— Херониму — в монастырь?!

— Чем это хуже края летучих мышей?

— Ты, видно, забыл, господин мой, что я тебе говорила. Я люблю этот край, эту реку и этих мышей.

— Ты отдашь мне кольцо?

— Это нежная просьба влюбленного?

— Нет, Херонима. Это приказ духовного пастыря, который должен спасти тебя от тебя же самой.

— Я не могу вернуть этот перстень, мой господин, и не могу оставить его у себя. Ты лишил меня выбора. Но есть свидетель твоих обещаний. Пусть возьмет этот перстень река — лишь когда она выбросит его на берег, ты станешь свободен от клятвы.

И прежде чем он успел удержать ее, она размахнулась и кинула перстень в волны.

Кольцо с легким плеском ушло под воду. Архиепископ отпрянул, лицо его покрылось смертельной бледностью.

— Что ты натворила, Херонима! — закричал он и рухнул на землю. — О, Херонима, что ты наделала!

Она в страхе склонилась над его распростертым телом.

— Тебе плохо, мой господин?

Но он отвернулся.

— Уходи, Херонима, уходи, — задыхаясь, проговорил он. — Спасайся, беги! Сейчас здесь будут солдаты! Торопись же, Херонима, прочь!

Она еще медлила, глядя помутившимся взором в его искаженное мукой лицо, потом метнулась и исчезла в лесу, роняя цветы из вьющихся по ветру прядей.

Когда Гаспар нашел своего господина, старик пылал в лихорадке.

Много дней лежал архиепископ в горячке, и все думали, что смерть у порога; о его исцеленьи служили молебны, а он метался в бреду, все крича о какой-то реке, — и не мог достигнуть заветного берега. Однако миновал кризис, и он поднялся с одра болезни, но такой мрачный и изможденный, что даже враги сострадали ему: уж лучше сварливое буйство, чем эта горькая молчаливость.