Легенда о любви и красоте[СИ] - страница 12

Посетителей трактира обслуга делила на три категории. Заезжие гости, по большей части купцы или юристы, обычно вели себя тихо, платили сполна и иногда зазывали Мадалену скрасить им ночь. Завсегдатаи — краснолицые и горластые цеховики всех мастей (был среди них и муж горшечницы Лучии), исправно надирались в трактире после работы, горланили и буянили, но в меру, с оглядкой. И наконец, стражники и кондотьеры — сладить с этими было нелегко, они напивались, кричали, дрались и лапали девушек. Хозяйка предпочитала не вмешиваться до тех пор, пока дело не доходило до битья посуды или швыряния мебели, поэтому ежедневную борьбу за свое достоинство Виола вела молча и самостоятельно.

Как–то вечером, один из стражников, особенно досаждавших Виоле, подставил ей подножку. Девушке удалось не упасть, но чтобы удержать равновесие, пришлось опереться о соседний стол. Сидевший за столом ближе всех к ней заезжий купец, не преминул воспользоваться этим, ущипнув ее сквозь юбки за мягкое место. В ярости Виола выплеснула ему в лицо содержимое кружки, которую держала в руках. И купец, и стражники захохотали. Чувствуя себя бессильной в своей злости и унижении, Виола вернулась на кухню за новой порцией еды и вина.

Стражники объединились с купцами и весь вечер пили за их счет, заставляя скрипящую зубами Виолу приносить выпивку снова и снова. Уже заполночь хозяйка выставила пьяных стражников вон, а хмельные купцы, расплатившись, пошатываясь, поднялись наверх, прихватив с собой Мадалену.

Виола убирала со столов, с омерзением сметая с досок винные разводы с плавающими в них огрызками и костями прямо на пол. Покончив с этим, она взялась за метлу, яростно, со слезящимися глазами выметая сор прочь.

Что–то звякнуло при очередном взмахе метлы, и Виола, откинув с глаз выбившиеся из–под головной повязки пряди, наклонилась. Отыскав взглядом металлический блеск, она протянула руку. В свете факела на ладони серебрился дукат. Купец, расплачиваясь, уронил, сообразила Виола и мстительно улыбнулась, сжав ладонь с монетой в кулак.

Теперь у нее был дукат. Поутру купец так и не обнаружил потери, отправившись в дальнейший путь с тяжелой похмельной головой. До конца первого месяца работы оставалась неделя, а это значило, что скоро у Виолы будет уже полтора дуката. Нищий тоже работает и, может быть, вдвоем им удастся месяца за два выплатить подать.

— Сколько нужно работать на каменоломнях, чтобы выплатить подать? — спросила Виола у хозяйки, пока та сильными большими руками отрубала от поросячьей туши копыта на суп для посетителей победнее.

— Чаще всего, пока копыта не отбросишь, — усмехнувшись собственной шутке, ответила та.

— А если долг небольшой? Только подушная подать, — уточнила Виола.

— Наш камень славится на всю Италию, но на каменоломнях работать никто не хочет. Все дело в каменной пыли — кто ее наглотается, тому конец. Вот граф туда и отряжает должников и арестантов. Так что сама думай, что к чему.

Виола промолчала, переваривая услышанное.

Вечером, вернувшись в лачугу, Виола села у очага, задумчиво глядя сквозь пламя. Одиночество впервые придавило ее ощущением собственной ненужности. Она вдруг представила как день за днем, месяц за месяцем, год за годом будет приходить в это убогое жилище после дня и вечера, проведенных в непрерывном труде и унижениях, одна в целом мире, без родственников и семьи, как будет работать до изнеможения, собирая гроши на бесконечные подати. А если она остановится, если у нее не хватит сил, сборщики податей отправят ее в каменоломни. Виола посмотрела на свои руки, будто со стороны, не узнавая покрасневшие обветренные ладони, опухшие, разъеденные водой пальцы. Она думала, что заплачет, но слез не было. Не было даже гнева. Только пустота.

Она провалилась в сон как в черную бездонную яму.

— Лей самое лучшее вино. И сними повязку, чтоб были видны косы, — велела Виоле хозяйка трактира.

Виола наполнила кувшин, но повязку снимать не стала.

— Сними, куда пошла так, — прошипела хозяйка.

— Не сниму. Я к вам не за этим нанималась, — ответила Виола. После вечера, проведенного в одиночестве у очага, она ожесточилась, и в сердце не осталось страха.