Легенда о Сибине, князе Преславском - страница 37
Ничто пока не омрачало его счастья. В течение истекших дней он через неё созерцал себя. Чувства его обострились, глаза воспринимали свет дня как поток благодатных трепетаний. Аромат молодой листвы и лесных трав проникал в самые глубины сердца. Непроходимые чащи уже не настораживали его, не будили жажды борьбы. Князь перестал охотиться, питался лишь грибами и рыбой, бесцельно бродил с мечтательным взором по лесу, и ему казалось, что вновь вернулись к нему прекраснейшие дни юности. Он был чист и желал очиститься ещё более, стать таким же лучезарным, как Добри, сброшенный в Тырнове с Лобной скалы. Ныне, когда он верил, что познал Бога, он часто думал о Добри и признавал себя виновным в тягчайших преступлениях. О, каким тупым и нечистым сделал его Лукавый! Монах был прав — душа есть энтелехия[17] падшего ангела. Хотя и виновная, она наслаждается — молится, когда любит, стенает, когда восхищается. Мир для князя простерся за пределы зримого мира и слился с мирами, заключенными в нем самом. Над хрустальным небосводом существовало седьмое небо…
Князь вступил в неистовое единоборство с Сатанаилом. Он отрекся от книг, которые читал прежде, отрекся от мыслей, некогда наполнявших его гордостью и насмешливостью. И удивления достойно: Лукавый не противился тому. Он безмолвствовал. Чувственности, главного оружия его, не существовало более: князь не вожделел белой плоти девы. Он жаждал души её.
Всякий раз, когда его одолевали сомнения, он шел молиться к тому дубу, перед которым однажды молилась Каломела. В такие минуты он отказывался верить глазам, являвшим ему мир таким, каким он знал его, ибо внутренним взором он видел мир совсем иным. От этого рождалось ужасающее раздвоение. Вместо образа божьего князь видел то себя самого, то обнаженную деву в пещере, и эта путаница, которую разум был бессилен преодолеть, рождала новые сомнения. В отчаянии он обращался к Сатанаилу, но Лукавый не вступался, и князь уходил смятенный, не закончив своей молитвы.
И вот теперь, выслушав догму Сильвестра, он ощутил, что в сердце закралась ревность. Уж не влюблен ли монах в Каломелу? И каков он — скопец ли, молод ли, стар?
— У святых нет возраста, — ответила Каломела.
Князь вглядывался в неё, видя её глазами сердца. Слушая её, он останавливал взгляд на редких травинках в дубраве, овеваемых легким ветерком. Дыхание девы и ветерок, сливаясь, создавали образ чего-то божественного. Он любовался её полусогнутым указательным пальцем — смешным и милым пальцем ребенка и женщины. Потом поймал себя на том, что смотрит на её колена, и тут же перевел взгляд на лицо. Она говорила: «Как помыслишь, какой обман кроется в этом раю Сатаны…» — и Сибин вдруг заметил в её улыбке долгожданное вожделение, потому что в это мгновение она думала о судьбе Евы. Не пробудилось ли в ней неосознанное желание испытать то, что испытала Ева? «Но зачем ей желать этого, ведь она знает, каков будет конец?» — спросил себя князь, и разум его замер, пораженный: она не только верила в догму монаха, она воспринимала её как непреложную судьбу каждой женщины. Быть может, её искушал мученический образ прапрабабки, нечестивое любопытство, желание испытать те же страдания? Она желала грехопадения ради счастья искупления. Душа князя была оскорблена оттого, что та, пред которой он млел как пред божеством, таила в себе ростки нечестивости.
— Этот рай существует здесь, на земле, сейчас, — сказал князь.
— Оттого, что земля принадлежит дьяволу и все мы, княже, искупим неизбежные свои грехи ожидающими нас перерождениями.
— Для совершенных — таких, как ты, — не будет перерождений. Ты лишь освободишься от плоти и облачишься в одежды Христовы.
— Да, — несколько смущенно отозвалась она.
— Не пожалеешь ли ты о том, что не познала грехопадения?
Она пристально посмотрела на него.
— Его можно постигнуть и мысленно. Тебе не ведомо, что мы исповедуемся открыто перед всеми. Наша исповедь — не тайна, как в церкви дьявола.
— Вы признаетесь во всех грешных помыслах, во всех мысленных грехах?
— Да… О, как трудно это, княже, не каждой душе под силу. Но кто на сколько решается.