Легенда о Травкине - страница 7

Однажды, в северо-западном углу полигона, настигло и Травкина это рукотворное явление природы, на пути к 41-й площадке, и ехавший с ним в «газике» малознакомый офицер вдохновенно сказал:

— Зрелище, а?.. Кр-расотища какая!.. С-сила! Страх забирает, когда подумаешь: сколько ж надо знать, уметь, чтоб такими махинами руководить!.. Главный конструктор фирмы этой — не знаете кто?

Травкин не знал. Да и мало кто знал. «Главный Конструктор» — так именовался газетами человек, возглавлявший ракетное дело. Иногда проскакивали детали: «Добрый, широкоплечий, с хорошей русской фамилией». На полигоне, как и везде, велись разговоры о нем, разные разговоры. Что человек засекречен — это понятно и близко. Ну, скромен — так потому скромен, что уж очень на самых верхах любят о себе пошуметь.

— А я знаю, — с тихой гордостью произнес малознакомый офицер и оглянулся. — Королев Сергей Павлович. Ну?

Травкин не издал ни звука. Королев так Королев. Сергей Павлович так Сергей Павлович. Фамилия эта проскакивала изредка в разговорах ракетчиков. Не раз уже включали Травкина в комиссии и везли к обломкам ракет. В одной из таких поездок и услышал Вадим Алексеевич эту фамилию.

— Голова!.. — продолжал восхищаться Королевым офицер. — Уй, какая голова!.. Академик! Дважды Герой соцтруда!.. Первым увидел: будущее — за ракетами. Всю жизнь строил их, я узнавал. Бауманское кончил в тридцатом году, работал в ЦАГИ, потом заведовал ракетным отделом в НИИ. Не воевал. Да кто ж станет рисковать такой головой! Заместителем главного конструктора был в одном ОКБ, сам испытывал — сам! — на самолете ракетную установку. Без него, наверное, и «катюши» не получились бы. Так что — воевал все-таки, внес лепту...

Баллистическая ракета летела уже, наверное, над Тихим океаном, а Травкин вел «газик», думал о себе, о Королеве и завидовал Сергею Павловичу Королеву. Человек все-таки нашел себя, искал и нашел, и как еще нашел! А он, Травкин, что нашел? Бежал из Москвы, спасаясь от лжи соцобязательств, от неуютности душевной, от Зыкина, директора НИИ, от Степана Никаноровича Зыкина, который при редких встречах в коридоре подавал крохотную ладошку и заглядывал в глаза: «Я на вас так надеюсь, Травкин...» И гадил, гадил беспрестанно — и самому Травкину, и всем похожим на Травкина, и всему институту, что-то постоянно совершенствуя. Сбежал — а Зыкин и здесь, на полигоне, хозяйничал, будто от его имени шли телефонограммы о каких-то ударниках какого-то коммунистического труда. Горько сознавать: столько лет уже на полигоне, а ничего им, Травкиным, крупного, цельного, долговременного не создано. Недавно попалась на глаза папка с планами прошлых лет, с названиями станций, давно не стерегущих небо. Но и те, что пришли им на смену, скоро спишутся в металлолом. Потребности людей опережали способы, какими добывалось потребное. На ленте транспортера мимо человека ехали десятки, сотни блюд, кушаний, но было их так много, лента проезжала с такой скоростью, что человек, всем вроде обладавший, оставался голодным. Да, прав был предшественник Травкина, сказавший когда-то: здесь жизнь не идет, а проходит. И смысл прожитых лет в том, что смысла — нет. Сколько ни настраивай станций — они устаревают еще до того, как развернутся и выставят антенны. Наверное, Сергей Павлович Королев тоже думал о тщетности человеческой жизни и о грандиозном, возвышающем человека деле. И стал строить ракеты.

Как жить дальше? Что делать?

Однажды услышал Вадим Алексеевич занятную историю, случившуюся лет эдак сто тридцать назад. Два грозных российских мужа, Николай Павлович и Александр Христофорович, осматривали гвардейский полк. Тверские и смоленские мужики, наряженные в мундиры, — как на подбор, морды одинаковые, штыки по ниточке, подбородки в одну линию. Николай Павлович остановился у правофлангового, присел, прищуренный глаз нацелил на выпученные груди. И морщился, морщился... Александр Христофорович шепнул участливо: «Что, дышат, Ваше Величество?» — «Дышат, мерзавцы!..»

Травкин не видел того, кто рассказывал побасенку эту: ночь, аэродром полигона и люди, скрытые темнотой, перебрасывались анекдотами. Голос, однако, запоминающийся, глуховатый речитатив оживлялся нервным хохотком. Злому и насмешливому человеку принадлежал голос, и кому именно — стало известно, когда диспетчер стал выкликать фамилии.