Легенды Отрезанного Простора - страница 53

И вот посреди степи выросла настоящая дверь, деревянная, осязаемая. Адхи улыбнулся и открыл ее. Вновь его на миг окутал звон голосов, но он уже знал, что не попадет в чужие края. Он шел домой и хотел попасть в родную юрту. И испугался, что окажется на пепелище, ведь племя Огненной Травы могло настигнуть в любой миг.

Но он вынырнул посреди мирно спящего стойбища. В поле паслись стада, всхрапывали кони, юрты растянулись полукругом, как выросшие из земли холмики. Адхи же направился к одному заветному жилищу, где остались в одиночестве его родители, пусть вещи все еще отталкивали его, пусть он и выглядел полупрозрачным призраком-невидимкой. Он не боялся и уже не впадал в отчаяние. Он радовался, что из любого уголка мира теперь всегда сумеет перенеслись домой, чтобы убедиться: все в порядке. Живы родители, жив старый шаман, юрты не разрушены и продолжается существование племени.

«Дома, я дома. Но я… уже другой. И это не конец пути», — подумал Адхи, опускаясь на колени и устало пересыпая в руках песок. Казалось, здесь даже земной прах выглядел иначе. Все отдавало ощущением навек утраченного, навсегда ушла пора его беззаботности и детства, даже если он еще не прошел посвящение у духов. И навсегда он перестал быть настоящей частью племени, Адхи это чувствовал со светлой печалью в сердце.

Наконец он подошел к заветной юрте, которая стояла на непривычном месте на новом стойбище, но оставалась до щемящего родной. И он видел дверь, уже не призрачный «прокол» из сплетения белых линий, а обычную свою дверь, которую он легко и без размышлений открывал каждый день еще в начале лета, даже не замечая, как красиво отец вырезал узоры, как искусно мать расписала ее яркими цветами.

А теперь его рука потянулась к изогнутой ручке и вновь не сумела коснуться ее. Адхи оставался призраком степи, сотканным из белых линий. Он скорбно опустил голову и, погружаясь в мир сияющих сплетений, вошел внутрь, пролетев сквозь войлочную стену.

«Мама… Отец!» — немо воскликнул он, когда увидел знакомые фигуры на устланном коврами ложе. Они крепко спали, тесно прижавшись друг к другу, точно застигнутые непогодой потерянные отроки. И рядом с ними пустовали еще два тесных ложа, такие знакомые, такие привычные.

«Это мое одеяло, а это одеяло Дады, а это его кафтанчик…» — с болью думал Адхи, рассматривая знакомые вещи, отчего слезы наворачивались на глаза. Эта пустота в юрте словно кричала: здесь остались предметы умерших. Но они оба были еще живы! Живы, пусть и в других мирах.

— Мы вернемся. Оба вернемся, — пообещал Адхи маме, становясь на колени рядом с родительским ложем, и неощутимо погладил ее по волосам, нежно, едва уловимо. Так она гладила его в детстве, утешая страх или боль маленького сына. Как же хотелось теперь успокоить ее, облегчить страдание разлуки, подсказать как-то, что один из ее сыновей рядом и теперь обладает силой, способной защитить все племя.

Но у него еще оставался невыполненный долг и перед родителями, и перед собой. Беззащитный Дада стал жертвой дара старшего слышать Белого Дракона, их обоих безвинно вовлекли в страшную игру высших сил. И, похоже, Белому Дракону тоже не нравилась такая вопиющая несправедливость, он хотел бы помочь все исправить, но не мог по щелчку пальцев вернуть прежний порядок.

— Адхи… — вздохнула мама сквозь сон, и по осунувшейся щеке скатилась крупная слеза. За нее, за эту крошечную соленую каплю, отверженный сын племени сумел бы победить и самого Змея Хаоса, и всех его служителей. Лишь бы мама больше никогда не плакала, лишь бы не витал в их юрте стылый дух утраты, как в дни после похорон маленькой сестренки.

— Я вернусь, вернусь не один, — твердил Адхи, покидая юрту, вновь пролетая сквозь стены легким призраком.

— Адхи… Это ты? Ты здесь? Я не вижу тебя, но чувствую, — донесся из-за спины знакомый голос. Шаман Ругон стоял возле юрты, слепо глядя перед собой и неуверенно поводя посохом.

— Я здесь! Здесь! — как можно громче воскликнул Адхи, но его слова потонули в порыве легкого ветерка, никто его не услышал. Тогда он подошел и дотронулся до руки шамана, хотя раньше никогда не позволял себе такой смелости, всегда считая служителя духов священной фигурой.