Лексика славянского язычества - страница 3

i babka»[6]. Семантика этих производных чрезвычайно пестра и разнообразна: здесь названия и растений, и живых существ (в частности, насекомых), и кушаний, и предметов, относящихся к сельскому хозяйству или быту, есть даже названия облаков и туч. Разобраться во всем этом многообразии, найти мотивацию для каждого слова, исходя только из того, что представляет языковой материал, невозможно. Даже такой маститый исследователь, как М. Фасмер, этимологизируя название растения дедо́к ‛лопух, репейник’ прямолинейно толкует: «дедо́к… от дед — из-за колючек, которые напоминают небритую бороду старика»[7]. Но все это, казалось бы, хаотическое нагромождение разрозненных фактов приобретает черты относительной упорядоченности и даже некоторой систематичности (хотя бы в плане очевидного параллелизма семантики производных от баба и дед), как только взглянуть на него через призму этнографии и увидеть в привычных терминах родства еще и названия умерших предков.

Было бы несправедливо утверждать, что отмеченное значение совсем выпало из поля зрения лингвистов: словари, фольклорные тексты фиксируют, например, рус. ба́бка ‛дух предка’ (бабки запечные[8]), дед ‛домовой’ (первоначально ‛дух предка, охраняющий дом от чужих, враждебных духов’) и суффиксальные образования в том же значении де́дка, де́дко, де́душка, де́дунька (Филин 7, 330—332), укр. ді́дько ‛нечистая сила’, блр. дзед, дзедка ‛домовой’, чеш. děd, dědek то же, словац. dedkoviá ‛домашние божки, духи предков, охраняющие дом’, н.‑луж. nocne źědki ‛маленькие ночные человечки’ и под. Но эти значения воспринимаются исследователями, как второстепенные, глубоко периферийные, что противоречит как обилию и характеру самого языкового материала, так и утверждениям этнографов: последние согласно свидетельствуют о большой роли культа умерших предков у славян-язычников. Н. Н. Белецкая, например, даже полагает, что «культ предков играл определяющую роль в языческом мировоззрении, а также и в генезисе языческой обрядности»[9]. Добрым духам предков посвящали первые (и последние) плоды (отсюда названия, например, снопов: рус. ба́ба, ба́бка, укр. дід, ді́дик и под.[10], для них готовили ритуальную пищу (отсюда названия блюд), верили, что духи предков могут воплощаться в живых существ (ср. рус. ба́бочка, польск. babka, словен. babučka и под.) и даже в тучи и облака: рус. ба́ба ‛мифическая облачная жена, приносящая живую воду, т. е. дождь’ (Филин 1, 14), чеш. báby ‛тучи’, польск. dziady то же.

В этнографическом контексте становится очевидным также, что лопух или репейник назвали дедком потому, что существовал обычай ставить символ доброго духа — сноп этого колючего растения у ворот или дверей избы, хлева, чтобы отогнать чужих, враждебных духов, нечистую силу, — не случайно репейник называется, также чертополох, чертогон (ср. и укр. чортополох, польск czartopłoch).

Максимальное привлечение и использование этнографических мотивов в лексикографических разработках — лишь одна, хотя и чрезвычайно важная, сторона дела. Не менее плодотворным может оказаться и такой подход, когда, исходя из этнографии, определяется самый объект исследования. К этому вынуждает крайняя расплывчатость и условность границ, отделяющих лексику славянского язычества от всех остальных тематических групп. Результативным, например, может быть исследование слов, относящихся к такому древнему и важному культу, как культ огня; немало интересного следует ожидать и от изучения лексики, отражающей культ воды, культ растений, веру в магию слова и под. Свои плоды может дать систематическое обследование и этимологизирование слов, связанных с реалиями, представляемыми археологией (способы захоронений и пр.). Отдельные разработки в этом направлении есть, но их мало.

Широкая и планомерная работа с лексикой славянского язычества способна представить новый материал для изучения древнейших контактов славян с неславянскими племенами (балтами, германцами, угро-финнами, иранцами, тюрками и др.). Так, праслав. *ǫpyrь ‛упырь’, входящее в круг слов, отражающих культ огня (этимологизируется как состоящее из *