Ленин. Политическая биография (французский вариант) - страница 24

В первом случае речь идет о рабочем петроградского завода, человеке лет под пятьдесят, трудяге, отце семейства, отличающемся спокойным нравом, не слишком умном, еще меньше образованном, честняге. Он считал себя социал-революционером, но, как и большинство петроградских рабочих, с весны 1917 года находился под сильным влиянием большевистской пропаганды, надо сказать, очень умно выстроенной. Завод, на котором он трудился, был «отсталым», рабочие не являлись даже в большинстве своем профессионалами, а скорее крестьянами, которые пришли туда с началом войны. Подавляющая часть не имела и не могла иметь политических убеждений; но почти все называли себя либо меньшевиками, либо социал-революционерами, поскольку то были самые умеренные партии, к которым уважающему себя рабочему прилично было принадлежать; не принадлежать ни к одной из партий считалось дурным стилем (с тех пор времена изменились: сегодня русские рабочие больше и слышать не хотят ни о каких политических партиях). Большевики сначала были в меньшинстве, но держались сплоченно, особняком, получали беспрестанно инструкции и терроризировали остальных: достаточно сказать, что им удалось навязать обязательную подписку на «Правду» (большевистский орган, руководимый Лениным) всем рабочим и мастерам завода. Самими работниками руководил молодой рабочий, очень умный, надменный, умевший хорошо организовать свои личные дела — до перехода к большевикам он входил в «Союз русского народа» (черносотенцы). И вот, тотчас после большевистского переворота, рабочие этого завода пришли на митинг и «присоединились к новому строю». Они выработали и приняли помпезную резолюцию, сомнительную с точки зрения грамотности, но не с точки зрения содержания: вчерашние социал-революционеры и меньшевики приветствовали Советскую власть, диктатуру пролетариата, немедленное заключение всеобщего мира «без аннексий и контрибуций» и т. д., и все это согласно инструкциям, полученным от заводской большевистской ячейки; сотни подобных резолюций пеклись тогда, как блины, на всех заводах и во всех воинских частях Петрограда. Рабочему, о котором я веду рассказ, было поручено отнести эту резолюцию в Смольный, где располагалось тогда правительство. Он отправился туда и был принят непосредственно Лениным, на что у подателя резолюции, вероятно, было мало надежды. Старый демагог, за нехваткой времени отказывавший иностранным министрам, позднее отославший графа Мирбаха — всемогущего посла Германии — к Свердлову, которого не без ехидства назвал «первым должностным лицом Советской республики», принял незнакомого рабочего, явившегося к нему с резолюцией, составленной на каком-то второстепенном заводике... Вольно же поклонникам большевизма обливаться слезами умиления, слушая рассказ о демократизме председателя Совета Народных Комиссаров. Что до меня, я восторгаюсь его демагогическим талантом: так добиваются популярности в стране, где с нижними слоями населения веками обращались, как со скотом[122]. Я встретил этого рабочего, когда он выходил от Ленина. Он был потрясен, полностью преобразился. Всегда спокойный и рассудительный, он как будто бы находился в состоянии экстаза. «Вот человек, — повторял он, — вот человек, за которого я отдам свою жизнь! Теперь, с ним, начнется новая жизнь! Ах, если бы наш царь был таким! К чему тогда революция?» Последняя фраза, запечатлевшаяся в моей памяти, приведена здесь дословно. Бедняга, сам не зная того, цитировал Шекспира: «Цезарь убит, пусть его убийца станет Цезарем!» «Но о чем он с вами говорил?» — спросил я его чуть позже, когда он слегка успокоился. Ответ был туманный: «Все принадлежит вам, — якобы сказал Ленин, — все ваше. Берите все! Мир — для пролетариев. Не верьте никому, кроме нас... У пролетариев нет друзей: одни мы являемся друзьями рабочих...» Эти демагогические фразы, лишенные смысла, это обещание земного рая, который грядет на смену долгому нищему существованию, рабочий мог до того слышать сотни раз. Что это было? Заразительность глубокой веры? Магнетизм сильной личности[123]?

Второй случай, свидетелем которого я оказался, — совсем иного плана: юноша двадцати лет из очень хорошей, зажиточной и культурной семьи, умница, образованный, сложный и деликатный по внутреннему складу, талантливый поэт, учащийся Политехнического училища и временно Артиллерийского училища. В ночь, последовавшую за большевистским переворотом, волею судеб он оказался в зале Смольного института, где впервые публично показался Ленин, до того скрывавшийся после провала революции в июле. В эту триумфальную ночь все большевистские главари произносили пламенные речи перед подгулявшей солдатней. Однако ни Троцкий, ни другие не произвели на молодого человека впечатления. Зато Ленин, принятый неистовыми рукоплесканиями, потряс его до глубины души. «Это была отнюдь не политическая речь, — делился он со мной. — Это был крик души человека, который три десятилетия ждал этого мгновения. Мне показалось, я слышу голос Джироламо Савонаролы». А ведь юноша вовсе не был сторонником большевиков и так и не перешел на их сторону: это был несчастный Леонид Каннегиссер