Ленивые хитрецы - страница 5

С верхней полки сползло и шлепнулось на пол одеяло; вслед за ним показались ноги верхней пассажирки. Она плотно прикрыла дверь и сказала:

- Не выпускайте его, а то он снова сбежит.

Тут и отец пришел. Он посмотрел на меня измученным и каким-то безразличным взглядом, сел на скамейку и подпер щеки кулаками. Так он и сидел, пока поезд не тронулся. А когда колеса снова застучали, заторопились в свой бесконечный путь, совершенно ни к кому не обращаясь, сказал:

- Лучше бы я тебя в Москве оставил…

Отец следил за каждым моим шагом. Стоило отойти от двери, уже кричит:

- Куда? Сядь сейчас же на место!

Нечего сказать, жизнь настала!

А за окном все одно и то же: горы, леса и снова леса. Темные, глухие. Лишь изредка мелькнет в стороне тропинка, колодец с высоким «журавлем» да болото с черной стоячей водой.

Я взял тетрадку и начал записывать все, что со мной случилось в дороге. Но писать в поезде трудно: столик дрожит, буквы прыгают одна на другую. Напишешь, а потом и сам не разберешь, что там такое, - сплошные каракули.

Скоро показался Новосибирск. Мы с отцом сходили на почту и послали в Иркутск телеграмму. Только здесь я узнал, что в Иркутске у нас есть старинный приятель Игошин. Не у меня, конечно, а у отца. Игошин был с отцом на Первом Украинском фронте, а теперь работал в Иркутске на каком-то заводе.

- Погостим у него денек-два, - объяснил отец, - а потом поедем в Братск. От Иркутска до Братска - рукой подать.

После Новосибирска мы ехали еще почти два дня. Все пассажиры устали, то и дело поглядывали в окна и спрашивали проводника:

- Наш поезд не опаздывает?

Но всему бывает конец. Кончилось и наше путешествие.

Поезд подкатил к большому, подкрашенному голубой краской зданию и остановился. В вагон, расталкивая пассажиров, вошли носильщики. Стало шумно, все засуетились, заволновались.

- Пошли, Генка, - весело сказал отец. - Вон Игошин с цветами стоит.

Игошин расцеловался с отцом, похлопал меня по плечу, сказал «молодец» и повел нас к выходу.

Домой ехали на «Москвиче». Игошин вел машину и все время рассказывал об Иркутске. «Посмотрите туда, посмотрите сюда!» Только успевай верти головой.

Из окна машины я впервые увидел знаменитую сибирскую реку Ангару. Под мост, по которому мы ехали, мчался голубой, в солнечных блестках поток. Вдалеке мелькали лодки рыбаков, деловито шел против течения буксирный пароход. Жаль, что в этой реке нельзя купаться. Даже в самые жаркие дни вода в Ангаре холодная как лед. Но я все равно попробую. Не зря же я ехал в такую даль!

Между прочим, Игошин рассказал, что Ангару называют единственной дочерью Байкала. Будто Ангара удрала от своего отца к реке Енисею. Как Байкал ни злился, как ни бушевал, ничего у него не вышло: непокорная дочь Ангара не вернулась. Байкал окончательно рассвирепел. Он отломил от скалы огромный камень и со всего размаху бросил вслед дочери. Но Ангара даже камня не испугалась. Обошла его с двух сторон, вырвалась из плена и снова побежала вдаль.

Но хватит о воде. Расскажу лучше о том, как нас принимал и угощал старинный приятель Игошин.

На столе у Игошина было столько еды, что я просто растерялся. Хоть целую неделю сиди за столом, не справишься - и омуль, и свежие огурцы, и колбаса, и крабы, и пельмени. Посреди стола лежал даже торт. Правда, не такой, как мы видели на вокзале, а немного поменьше и без высотного здания.

Отец осмотрел все закуски, потер руки и вдруг спросил:

- А манной каши у тебя нет?

По-моему, Игошин даже обиделся:

- Я не знал, что ты любишь манную кашу!

- Я не для себя. Генке надо. Представляешь, за всю дорогу не съел ни одной ложки.

- А зачем ты его пичкаешь манной кашей? Парень, если не ошибаюсь, в шестом классе учится. Ему мужская пища нужна, а не манные каши.

Отец смутился:

- Видишь, какое дело… бабушке его обещание дал. Неудобно слово нарушать.

Игошин взял с тарелки большой ломоть черного хлеба, положил сверху несколько кружочков колбасы и протянул мне.

- Ешь, - сказал он. - А бабушка на меня не обидится. Когда я приезжал в Москву, она тоже пыталась пичкать меня манной кашей.