Леопарды Кафки - страница 2

Однако не все и не всегда так уныло складывалось в его жизни: случилось с ним одно невероятное приключение. Приключение, память о котором дядюшка хранил с юности и которое на склоне его лет обрело удивительную развязку. Об этом приключении Мышонок много рассказывал в доме престарелых, где я, молодой врач, наблюдал его. Давно это было, но история помнится мне до сих пор.

Семья Кантаровичей происходила из Бессарабии, области, за которую шла вечная тяжба у России с Румынией. Жили они в маленькой деревушке Черновицкое, километрах в восьмидесяти от Одессы. Собственно, не в деревушке, а в бедном еврейском местечке, таком же точно, как все бедные еврейские местечки Восточной Европы с вечно перепуганным населением, ожидавшим погромов. Стоило случиться кризису, как евреи становились козлами отпущения, а уж кризисов в царской России хватало.

Мой прадедушка, отец Мышонка, был портным. Хорошим портным, но того, что он зарабатывал, едва хватало на семью: если бы не несколько состоятельных русских клиентов, и вовсе бы голодать пришлось. Прадед надеялся, что дети выберут профессии более денежные. Из Беньямина, считал он, вышел бы прекрасный раввин. Выбор вполне разумный — раввины были людьми уважаемыми и даже в самые тяжелые времена на прокорм себе зарабатывали — и не безосновательный: мальчишка любил читать, умом был не обижен. Оставалось только завершить религиозное образование.

Но Беньямин раввином быть не желал. И если даже когда-то и подумывал об этом, решение было не его, а отцовское, и он, естественно, отметал его с порога. Мышонок был строптив, ссорился буквально со всеми: с родителями, с соседями. Ростом не вышел, зато гонору до небес, вздыхала мать, которой никак не удавалось вразумить сына.

Со временем бунтарство Мышонка обрело конкретную цель: он все чаще сталкивался с несправедливостью, которую терпели в окружающем его мире не одни евреи. В том, 1916-м, году Россию раздирали социальные, политические, этнические противоречия, нищета и бесправие народа достигли в стране немыслимых масштабов. Революция, твердили все, — вопрос времени, коммунисты готовились взять власть.

До Черновицкого эти вести дошли не сразу, но дошли и тут же отозвались самым непосредственным образом. В местечке была группа юных идеалистов, собиравшихся тайком и обсуждавших труды Маркса и Энгельса. Руководил группой Ёся, сын резника.

Мышонок был Ёсин друг. Нет, не так: Мышонок боготворил Ёсю. Высокий черноглазый красавец с густой шевелюрой был для него идеалом. Слушал его Мышонок с замиранием сердца, впитывая каждое слово. Ёся говорил о лучшем мире, о мире без богатых и бедных, без угнетателей и угнетенных. О мире без войн и несправедливости. О мире, где никого не будут преследовать, где евреи получат равные со всеми права.

Когда Мышонку исполнилось девятнадцать лет, Ёся подарил ему «Коммунистический манифест» на идише. Стоит ли говорить, что текст этот стал для Беньямина тем же, чем Тора для верующего. Он читал его ежедневно, мог цитировать наизусть. И делал это при всем честном народе: на базаре, даже в синагоге, повторяя, что классовая борьба — единственная форма социального прогресса. Надо, чтобы кровь пролилась, вещал он, только тогда в мире воцарится социальная справедливость.

Некоторых его энтузиазм забавлял. Отца — нет. Мысль о революции пугала бедного портного: молчи, молчи! Полиция тебя услышит, узнаешь, где раки зимуют! Ривка, мать Мышонка, женщина смелая, но весьма скептически настроенная, не принимала революционные настроения сына всерьез. Болтать он горазд, утверждала она, да только все из пустого в порожнее. Ей казалось, что Мышонок и мухи не обидит, куда уж ему участвовать в кровавом перевороте! И это ее нисколько не огорчало: ей вовсе не хотелось, чтобы сын влип в историю.

Ёся и его команда не состояли ни в какой политической партии. Что было объяснимо, если вспомнить, в какой глуши они жили. Объяснимо, но обидно. Ёся жаждал наладить связь с коммунистами. Ему хотелось превратить группу в действующую ячейку, готовую участвовать в революции, которая, как он был уверен, вот-вот вспыхнет. И главной путеводной звездой был для него образ Троцкого.