Лесные качели - страница 14

Вот тогда вдруг Зуева понесло… Все пять дней он рассказывал Славе свою жизнь. Слава умел слушать, он точно и глубоко понимал рассказы Зуева, вовремя кивал, вовремя смеялся, разве порой был чуть рассеян. Но Зуев был увлечен, и эта рассеянность не настораживала его. У него явно обнаружился дар рассказчика, и он сам удивлялся, как хорошо и складно у него все получается. Впервые в жизни он рассказал кому-то свою жизнь. Какая, оказывается, она у него сложная и странная.

…Он рассказывал Славе о своем детстве, которое промелькнуло и кончилось внезапно, точно сон. Точно сон, вспоминал Зуев душный и тесный курортный городок на берегу Черного моря, который летом превращался в настоящий ад. Груды разморенных тел, теснота, духота и курортная праздность, безнадежная праздность до одурения. Праздность, обеспеченная каторжным трудом матери (они сдавали комнаты отдыхающим), ее надрывом, ее отчаяньем, ее ненавистью к чужому небу, чужому морю, чужой пище, чужому солнцу, ее исступленной тоской по другому небу, по дождю, по траве, реке, соленым грибам… Мать, которая была когда-то мастером спорта по прыжкам в высоту, буквально на глазах превратилась в загнанную, исступленную истеричку.

Он рассказывал Славе про горы, куда брал его отец. Они навсегда остались в памяти Зуева, точно громадные декорации. И каждая корова, и лошадь, и пастухи, и туристы — все играли на громадной сцене свои давно отрепетированные роли, и ему, Зуеву, тоже полагалось играть свою маленькую роль. В разреженном прозрачном воздухе, в окружения скал, нарзанных источников, шумных рек и водопадов, на краю пропасти веками шел этот торжественный, ритуальный спектакль. И тени прежних исполнителей подсказывали своим преемникам единственно точный жест, скупую реплику… Не ошибись, не поскользнись, осторожнее. Ты уже не имеешь права быть неточным, ты уже на сцене у всех на виду… И будто тысячи биноклей вдруг устремились на тебя из прошлого, из вечного: вот ты, оказывается, какой?.. Имей мужество и твердость заявить о себе, и горы благосклонно расступятся перед тобой, и зрители с молчаливым одобрением посмотрят тебе вслед. Только не оступись, не зарвись, малейший неточный жест — и посыплются декорации, и погребут тебя под собой. Тут надо уметь, тут поздно учиться…

Он сам увлекался своими рассказами, но не раз ловил на себе странный Славкин взгляд, сумрачный, с тенью любопытства, исподтишка… Ловил, но не придавал особого значения.

Особенно странен был этот взгляд, когда Зуев рассказывал о киностудии, где он снимался в одной кинокартине из жизни беспризорников времен гражданской войны. Режиссер этой кинокартины («Кстати, твой однофамилец. Не родственник?»), словом, этот гениальный человек (для всех он был просто полубогом) сразу выделил Зуева из толпы, дал ему хороший эпизод и пророчил большое будущее…

— Большое будущее, — угрюмо повторил Слава. — У них будущее всегда большое и радужное. Оно раздувается, как воздушный шар, а потом вдруг лопается, и не остается ничего: ни прошлого, ни настоящего, ни будущего — одна грязная, изношенная оболочка.

Зуева насторожил холодный тон, которым Слава проворчал эти слова, но он приписал его законной зависти к собственному успеху. Смысл этой речи до Зуева вообще не дошел, он не обратил на него внимания. Он был слишком увлечен собой, своей жизнью, своим светлым будущим и большими надеждами.

Но тут какое-то событие за окном, на территории лагеря, поглотило внимание Зуева настолько, что он повернулся к Славе спиной и даже свесил ноги наружу, за окошко.

Зрелище того стоило. На площадке возле клумбы Анина учила девчонок крутить обруч хула-хуп, который вращался вокруг девочки будто сам по себе, будто Анина была таким центром, вокруг которого и положено вращаться всему на свете.

— Во дает! Во дает! — восклицал Зуев. Он начисто забыл о Славе и чуть не вывалился из окна от азарта и восторга.

Слава нехотя вылез из-за стола, приблизился к Зуеву и выглянул из-за его плеча.

— А, — вяло процедил он, — ну да, конечно, крутить сна умеет.

Зуев удивленно оглянулся на друга и вопросительно заглянул ему в глаза. Слава смущенно потупился. Фраза действительно получилась двусмысленной, да и интонация была ей под стать. Но оправдываться ему не хотелось. Любое оправдание влекло за собой определенную откровенность, а как раз этого Слава органически не выносил. Он видел, что Зуева мучит любопытство, и понимал, что в качестве друга тот имеет право на элементарное доверие. Сам Зуев так много ему о себе рассказал, поведал, можно сказать, самое сокровенное и потаенное, и теперь он, Слава, должен ответить ему тем же, то есть пролить хоть какой-то свет на взаимоотношения его с Аниной, которые со вчерашнего дня интригуют весь лагерь. Но слова не шли. Не было таких точных слов, чтобы так вот, запросто, определить и обозначить для Зуева те сложные и теперь уже мучительные для Славы отношения, которые связывали его с этой девочкой вот уже без малого семь лет. А Зуев упорно глядел прямо ему в лицо, и Слава окончательно растерялся под его взглядом и обозлился на собственную беспомощность. Досадливая, косая гримаса исказила его черты, и он невольно нетерпеливо потряс головой, будто отгоняя от своего лица надоедливую муху или комара. И от этого непроизвольного жеста Зуев обиженно вспыхнул, потом грозно нахмурился, хотел что-то сказать, но сдержался и только резко оттолкнулся от подоконника, вылетел наружу не оглядываясь, пересек территорию лагеря и скрылся из вида.