Лесные качели - страница 21

А Катя упивалась бытом, вязала кружевные вазочки, делала ночники из американских консервных банок и сажала на подоконнике цветы. Эта деятельность претила героической и жесткой натуре Егорова, и они часто ссорились.

Теперь он вдруг понял, что его верная фронтовая подруга была, по сути дела, еще совсем девчонкой, которая недоиграла в куклы. Быт ее не был обывательской страстью, не был собственничеством, потребительством, как у той четы за стеной, которая знала всему цену и жила этими ценностями. У Кати все было приблизительно и условно, ее мир был всего лишь детская с ее заветными уголками и тайничками, где все должно быть как у взрослых, но почему-то таким никогда не становится.

— Смотри, как красиво получилось! — приставала она к Егорову с какой-нибудь очередной кружевной вазочкой или подушечкой.

Ему делалось тошно и скучно. Он увлекался своими летными проблемами, летал, летал, а тут эта мелкая возня, это подобие жизни, этот жалкий уют. Он негодовал, что Катя не поступает в институт, а занимается черт знает чем, погрязла в пошлости и быте.

И только теперь, глядя в тусклое зеркало «мойдодыра», он понял вдруг, как трогательно беспомощна и простодушна была его Катя в своем детски условном мирочке, который она пронесла в своем сердце сквозь кровь и ужас войны, как не хватало ей, наверное, тепла, уюта и ласки. Она часто вспоминала свою мать и плакала при этом. Тогда он не понимал почему. Сентиментальность считалась стыдным и порочным качеством, героическая романтика исключала все трогательное и нежное в повседневной жизни. Он был суров, требователен и строг и к себе, и к окружающим. Он не жил, а боролся с жизнью.

…А девочка Катя играла в куклы и не имела права заводить детей. Так и умерла в больнице вместе с ребенком… Роды были преждевременные. Наверное, от волнения… Он тогда тоже лежал в госпитале. И даже не знал тогда о ее смерти. Ему не говорили, да и некому было сказать. Они имели общих друзей, но все они были тогда при нем, при Егорове, и он остался жить. И продолжал летать. И только теперь впервые Катина слабая жизнь с ее куклами и тряпками приблизилась к нему вплотную и показалась куда более подлинной, существенной и ценной, чем виделась ему прежде.

Ребенок был мальчиком.

Егоров исправно заботился о себе: мыл, кормил, одевал, снаряжал на прогулку, но он не знал этого человека с гипертонией, не знал его насущных целей и задач, его потребностей и желаний настолько, будто это был дальний родственник, неожиданно нагрянувший в его непутевое холостяцкое жилище. Он не знал этого отставника, не знал, что ему вредно и что полезно, как и зачем ему жить дальше. Даже тепло или холодно — он не всегда понимал.

И еще его преследовали запахи. Может, лето было такое жаркое, или он попросту не привык проводить его в городе, но ему казалось, что повсюду воняет. Он заходил в ресторан, старательно читал меню, а вонь тем временем обволакивала его густым тяжелым облаком. Он бросал меню и бежал прочь на свежий воздух, поближе к воде. Вода, правда, тоже пропахла бензином, но этот запах его не удручал.

По ночам его мучила бессонница. Почти каждую ночь Егоров просыпался от одного и того же кошмара: в его комнату с чудовищным ревом и свистом влетал тяжелый грузовой самолет. Он пересекал комнату по диагонали, все вокруг дрожало и тряслось от напряжения…

Егоров просыпался и потом до самого утра мучился бессонницей. Он лежал, напряженно слушая тишину, в ожидании если не рева самолета, то хотя бы какого-то громкого звука, который во сне можно принять за рев мотора. Но вокруг все было тихо. Тишина была полная, невозмутимая, и невинные ночные шорохи и скрипы лишь подчеркивали ее и усугубляли. Он лежал и ненавидел эту тишину. Именно в ней, в этой тишине могла затаиться опасность, угроза и даже преступление. Шум всегда выдает себя, его всегда можно классифицировать, определить и обозначить. Но что делать с этим отсутствием шума? Тишина — это смерть звука, это завеса, стена, за которой бог знает что происходит. Егоров боялся тишины, как дети боятся темноты. Он ловил себя на этом напряженном ожидании звука, и ему казалось, он сходит с ума. На самом деле он все еще не остановился. Он привык жить на предельных скоростях, ему не хватало движения.