Лесные качели - страница 43

Отец Глазкова был кадровым военным, прошел всю войну и окончил свой боевой путь, кажется, в Маньчжурии, где был тяжело ранен. Он привез оттуда тихую и робкую жену неопределенной национальности и возраста, которая стала буквально его правой рукой, потому что рука у него бездействовала. Еще он привез много семян каких-то цветов и растений. В Подмосковье он получил участок земли с полуразвалившейся дачей и в короткий срок превратил эту дачу в благоустроенную усадьбу с садом, огородом, теплицами и небольшой оранжереей, где выращивал орхидеи и еще что-то весьма таинственное и куда доступ был строго запрещен. Отец был безнадежно болен, но проявлял такую жизнестойкость, такую упорную волю к жизни, что за отпущенный ему короткий срок успел осуществить почти все, о чем мечтал в окопах и даже о чем уже и мечтать не смел, то есть произвел на свет здорового сына, в котором души не чаял, холил и нежил его, подобно своим экзотическим растениям.

Дни отца были сочтены, когда он призвал сына к себе и торжественно передал мальчику ключи от оранжереи и тайну растения, которому якобы обязан жизнью и которое он шепотом назвал «женьшень». Младшего Глазкова насмешил этот таинственный шепот, но через много лет, когда отца давно уже не было в живых, растение действительно оказалось женьшенем.

Женьшень, думал Егоров, как странно. Женьшень в Подмосковье. Отец завещал сыну корень жизни, но сын хотел летать. И нет уже ни отца, ни сына, а где-то в Подмосковье одинокая чужеродная старушка выращивает орхидеи.

Странные это были отношения. Глазков никогда не писал матери писем. Он говорил, что она не умеет читать по-русски и никогда не попросит, чтобы ей прочитали. На каком языке она умеет читать, Глазков не говорил, но подразумевалось, что на каком-то все-таки умеет. На каждый праздник Глазков посылал матери собственные фотографии, на обороте он ставил вместо подписи таинственную закорючку.

«Моя матушка — лисица», — любил говорить он и при этом улыбался нежно и загадочно. Что он имел в виду, Егоров так и не узнал и теперь уже не узнает никогда.

Глазков любил вспоминать отца, но говорил о нем всегда с оттенком иронии и даже порой снисходительно, о матери своей он вообще не мог сказать ничего членораздельного или не хотел говорить. Наверное, с детства он привык считать свою семью чудаковатой, стеснялся этих странностей, скрывал их от своих школьных друзей, а позднее решил окружить некой романтической тайной.

Глазков считал себя ультрасовременным молодым человеком, четким, точным и рациональным. Он с детства любил машины и гордился своей органической связью с тем бурным техническим прогрессом, который начался после войны. Таким дерзким и четким он хотел казаться, но было что-то неуправляемое в его природе, какое-то диковатое азиатское начало, надменное, чуткое и необузданное, что одновременно и привлекало и настораживало его друзей.

Размышляя над его странностями, Егоров подумал, что загадочный русский характер формируется, наверное, из тех причудливых компонентов, которые со всех сторон проникают в исконно русскую кровь и растворяются в ней, сообщая ей неожиданные оттенки.

Егоров думал, что, может быть, русская кровь — это бесконечно мощное женское начало, которое все инородное переварит и ассимилирует, чтобы возродился с неожиданно новой силой самобытный русский характер.

Однако качели в лагере все-таки появились. Большие лесные качели. Они стояли над обрывом и раскачивались без остановки. Их захватил Зуев со своей компанией.

— Ну, эти и без качелей могли себе шею сломать, — успокаивала себя Таисия Семеновна.

Егоров сидел на скамейке возле Насти и следил, как та чистит картошку. Ему было спокойно и удобно тут сидеть. Ножик двигался в Настиных руках как-то по-бабьи уверенно и ловко. Движения девочки были точные, небрежные, будто она чуть дремала и видела чудесные сны, может быть, птичьи, может быть, подводные, но уж точно не человеческие. Было что-то несовременное, бабье и в то же время почти сказочное во всем ее облике.

«Царевна-лягушка в переходном возрасте, — усмехнулся про себя Егоров, — уже не лягушка, но еще не царевна».