Лесные качели - страница 59

Потом Егоров сидел на стуле посреди проходной и рассеянно следил за Глазковым, который в своем живописном наряде учил маляра красить батареи, то есть донимал того всякими вредными и обидными выпадами и советами. Иногда он стрелял взглядом в Егорова, и взгляд этот не сулил ничего хорошего. А Егоров сидел на стуле и слушал рев прогреваемого двигателя. Перед глазами у него была та волшебная серебряная птица новой марки, на которой ему уже не летать.

— Ну что, Егоров! — перед ним стоял Глазков. — Ты зачем подглядываешь из-за забора, как робкий влюбленный?

Егоров вздрогнул и удивился меткости попадания. Усмешка вышла косая и неловкая, он поспешил убрать ее с лица и твердо взглянул на Глазкова. Тот сел верхом на стул, сложил свои изящные руки на спинке и разглядывал Егорова холодно и вредно.

— А может, твоя жизнь только начинается? — сказал Глазков. — До сих пор ты жил в собственное удовольствие. Тебе везло, ты баловень судьбы, счастливчик. А теперь-то вот и начинается настоящая жизнь с ее трудностями и заботами.

— Я делал свое дело, — сухо отрезал Егоров.

— Не крути, Егоров! Я-то знаю! Ты жил в собственное удовольствие, как птица. Ты летал и был счастлив. Да, да, бесконечно и предельно счастлив. Я-то знаю. — Глазков вздохнул.

«Может быть, так оно и было», — подумал Егоров, но вслух этого не сказал.

И тут Глазков разговорился. Он говорил долго, сбивчиво и горячо, будто с кем-то спорил, или кого-то в чем-то убеждал, или оправдывался, но у Егорова все время было чувство, что о главном и основном, к чему сводятся все эти тревожные речи, то есть в чем, собственно, дело, Глазков не может или не хочет сказать.

Глазков говорил о своей страсти к технике, которая сделала из него человека.

— Я был хилым, нежным, балованным и, не стыжусь признаться, трусливым мальчишкой, — говорил Глазков. — Знаешь, трусливый щенок считается умным, у него богаче воображение, он сложнее по нервной организации. Да, я был трусливым щенком и страдал от этого. Я воспитывал свою волю, потом воспитывал мускулы, потом получал знания, но все равно оставался трусливым мальчиком, и ничего тут было не поделать. Я боялся парней, боялся женщин, боялся воды, и высоты тоже боялся. И тут мне на помощь пришла машина. Я это понял сразу же, как только отец купил «Волгу». Я сел рядом с ним, мы поехали по знакомым улицам, и страхи мои как рукой сняло. Я чувствовал себя могучим, независимым и защищенным от всего на свете. Я буквально влюбился в этот железный организм, влюбился до потери сознания. Скоро я знал его наизусть, знал до последнего винтика, как большую игрушку, но любовь моя ни капли не уменьшилась… Я пошел дальше и пришел в авиацию. Я боялся высоты и боялся летать. И теперь иной раз перед стартом я испытываю страх, но стоит мне остаться один на один с машиной, как страхи мои отступают, а когда раздается рев двигателя, я — уже часть машины, и ни одно постороннее чувство, и страх в том числе, уже не имеет доступа в мою душу — она становится деталью этого организма. В момент отрыва от земли я полностью перестаю существовать. Чувствую ли я сам полет, ощущаю ли его поэзию и романтику? Я не знаю. Победу, по крайней мере, я чувствую бесконечную, победу над стихией, победу над расстоянием и, главное, победу над собой. А в последнее время я думаю, что ты был поэт в авиации, а я всего лишь покоритель, завоеватель, воин. Но мы, Егоров, слишком высоко занеслись, слишком оторвались от земли. Мы не умеем жить на ней и расшибемся об нее в лепешку. Нормальная земная жизнь не для нас.

Ревел двигатель, тонко звенели стекла в рамах. Голос Глазкова звучал глухо и устало. Егоров слушал Глазкова, слушал рев незнакомого двигателя, и, может быть, впервые в этом реве ему почудилась угроза. И он подумал, что горючее, которое бушует сейчас в машине, обладает громадной разрушительной силой, по сути дела оно и есть сплошная разрушительная сила, только люди научились управлять ею, заковали в броню, и теперь она беснуется там и рвется наружу, но сама злоба и мощь ее уже не в силах причинить вред, а даже, наоборот, идет на пользу человеку. Но в конечном счете что же это такое, как не борьба, не поединок со смертью?