Лесные качели - страница 6

А Егоров с удивлением обнаружил, что в купе давно полный покой. Цыгане опять пьют чай, а тот, который свистел, уже умудрился заснуть и даже храпит во сне.

Теперь он разглядывал цыган с особым вниманием. Они жили так откровенно, уверенно, спокойно и свободно, что оставалось им только позавидовать. Ничего подобного в его жизни никогда не было и уже, наверное, не будет. Было одно только небо, звук и скорость, то есть факторы, совершенно непригодные для нормальной человеческой жизни. Егоров никогда не жил на земле, он летал над ней со скоростью звука. Эти кочевники и не подозревали о таких скоростях. Они с аппетитом ели, спокойно спали и рожали своих живучих детей. Они жили на земле, земля им принадлежала. А что принадлежало Егорову в этом мире? Где его семья, друзья? Как могло получиться, что он остался совсем один и катит теперь невесть куда и невесть зачем? И он невольно подумал, что цыгане уютно и основательно живут на земле, а кочевником давно стал он сам, Егоров. Жизнь пронеслась сквозь него со скоростью звука, потому что был такой век, он принял его на себя.

Вот и Глазков тоже говорил однажды как раз об этом, и, может быть, именно он натолкнул Егорова на его нынешние соображения.

Был летний вечер. Они ловили хариусов. Клев был неважный, и, побродив вдоль ручья со спиннингом, они смотали катушки и засели с удочками на берегу тихой заводи, чтобы наловить чего придется хотя бы на уху. Разговор пошел о женщинах, то есть об одной из них, официантке летной столовой, которая в последнее время ударилась в сильный загул, что было предметом сплетен и пересудов для всего авиагородка.

— Стервы они все! — мрачно изрек Глазков.

Егоров сочувственно закивал.

Для него не было секретом, что от Глазкова ушла жена. Эта романтическая история с похищением актрисы, которая приезжала к ним в часть с концертной бригадой, в свое время наделала много шума и кончилась весьма плачевно. Через два года она сбежала от Глазкова вместе с ребенком.

— Но почему же все? — проворчал Егоров. — Разве могут все быть одинаковыми? (К мертвой Кате в таких беседах он не прикасался даже краем сознания.)

Они следили за поплавками, и разговор шел вялый, небрежный.

— Тебе хорошо говорить, а для меня уж лучше бы их не было совсем, — раздраженно откликнулся Глазков.

Егоров подумал о жене Глазкова и не стал возражать.

Глазков смотал удочку и стал возиться с костром. Но не прошло и часа, как он снова подсел к Егорову.

— Экзюпери принадлежал совсем к другому поколению, — начал он. Экзюпери был любимым писателем Глазкова, и если он собирался сказать что-либо основательное, то всегда начинал речь именно с Экзюпери. — Экзюпери летал над планетой людей, как птица. Он видел планету с высоты птичьего полета. Планета была уютной, и он мечтал навести на ней порядок. Он был романтик и боец. Он — герой воздухоплаванья. Он плавал в воздухе, парил над землей, как орел и хозяин ее. Мы же давно потеряли планету из вида, мы несемся в пустоте со скоростью звука. Разве это можно назвать полетом? Это уже не полет живого существа, это полет аппарата, снаряда, машины. Мы уже не видим землю, не ощущаем ее и даже не имеем в виду. Под нами облака, над нами голубая бездна, уже вполне безвоздушная. Да, да, не спорь! — запальчиво продолжал Глазков. — Что видит, что чувствует пассажир на борту современного лайнера? Разве он ощущает полет? Он даже скорости не ощущает, потому что она уже за гранью его органов чувств, ее для него практически нет. Он ощущает только напряженную вибрацию машины. Ты, Егоров, счастливчик, ты принадлежишь еще к поколению романтиков, ты поднимался в воздух постепенно и не сразу отделился от земли, ты летал еще на планерах. Поэтому, наверное, ты такой живучий. И после меня тоже будут другие люди, генетически другие. Я же принадлежу к промежуточному поколению, которое первым приняло на себя эти сверхзвуковые нагрузки. На нашем опыте взойдут другие, новые люди. Они уже родились. Не смейся, это совсем другие люди. Недавно один девятилетний человек, сын моей знакомой, так гениально объяснил мне теорию относительности, как в нашем поколении не умел еще делать ни один профессор. Для пацана эта хитрая теория так же проста и доступна, как таблица умножения. Даже легче, потому что теорию можно понять, а таблицу надо зубрить. Откуда в малыше такое понимание? Оно в крови. Он впитал его с молоком матери, хоть мать у него просто танцорка и ничего в этом не понимает. Этот малыш уже человек будущего поколения, и главное, он вовсе не какой-то вундеркинд, супермен. Это милый, нежный и веселый ребенок. Просто новый век вошел в него с рождения. Он будет жить в двадцать первом веке и должен принять на себя его новые неведомые нагрузки.