Лесные качели - страница 8

Заходящее солнце слепило глаза, и черный девичий силуэт на другом конце доски каждый раз врезался в огненный шар и вспыхивал в нем, и сгорал дотла, а на конце доски оставалась только черная тень, легкая и прозрачная, но она сладко ухала, и звала на помощь, и аукалась робко и призывно, и боялась потеряться, и еще смеялась при этом. Ее звали Настя-Потеря, она теряла все на свете и не раз терялась сама. Ее находили и водворяли на свое место за первой партой, и следили за ней, и приручали, но она снова терялась. Она любила теряться и мечтала потеряться совсем.

Однажды их укачало до полного одурения, и земля выскользнула из-под ног, и лес опрокинулся, и, вцепившись в ствол березы, чтобы не улететь, она с тихим стоном прижалась к ней и сползла на землю. Он захохотал и, распластав руки-крылья, закружил вокруг березы.

— Берегись! — заорал он и врезался в землю.

— Ты разбился? — спросила она.

Он открыл глаза и удивился. Они лежали на дне громадного зеленого водоворота, лежали, вцепившись в березовый ствол, а все остальное кружило, летело и разлеталось во все стороны, как из воронки.

— Держись! — крикнул он, нашел ее руку на березовом стволе и крепко сжал в своей.

— Держи меня, не то улечу! — сказала она и, отпустив березовый ствол, прижалась к нему всем телом так судорожно и цепко, будто и впрямь могла улететь.

…Очнулся он от холода и долго ничего не понимал вокруг. Ему показалось, что он пропадал очень долго и что-то случилось необратимое и страшное, что-то сместилось во времени или пространстве, и теперь все потеряно, и ему уже никогда не найти дорогу назад. Странная и дикая тишина окружала его. И когда что-то живое и большое заворочалось в темноте, сердце его остановилось. Что-то надвигалось на него, четвероногое и косматое. Сердце не билось, он притворился мертвым и даже закрыл глаза. Что-то склонилось над ним, обдав горячим дыханием.

— Теперь-то мы точно потерялись, — прошептал знакомый голос.

— Угу, — он с трудом перевел дыхание, потянулся и, зарывшись лицом в спутанную косматую гриву, задохнулся от ее горького запаха.

Он забыл Настю сразу же, как только научился летать. Забыл раз и навсегда, полностью и окончательно. Им уже владела более сильная страсть, он уже принадлежал другой стихии. Он был влюблен, счастлив взаимностью, и женщинам там не было места. И ни разу в жизни он не оглянулся назад и не пожалел об утраченном.

Только теперь… только теперь… теперь он отлучен, забыт, заброшен в этом чужом и пустом мире!.. И никогда, никогда уже больше не взлетит…

Взгляд Егорова поспешно возвращался обратно в купе и встречался со взглядом молодухи, что качала своего ребенка. Нет, она не ловила его взгляд, она просто глядела на Егорова, как тот глядел в окно, глядела рассеянно и диковато, не стремясь к контакту, но и не боясь его. Этот почти звериный взгляд, пристальный и безучастный одновременно, принадлежал чужой реальности, такой же таинственной и непостижимой, как чужая цивилизация. В этом диком взгляде явно присутствовал элемент гипноза, потому что всякий раз Егоров ощущал во всем теле приятное оцепенение, и его невольно клонило в сон.

Только однажды взгляд цыганки будто ожил. Казалось, она впервые обнаружила присутствие Егорова. Факт этот ее несколько озадачил, взгляд сделался упорным и настойчивым, будто у ребенка, который подолгу может разглядывать любой предмет, забывая, что человек — предмет одушевленный и подобное пристальное изучение ему может быть неприятно. Или как раз наоборот, ребенок настолько увлечен созерцанием предмета, что начисто забывает о собственном существовании, и если ему об этом напомнить, он внезапно краснеет, в панике бежит прятаться, зарывается лицом в юбку матери. Словом, цыганка впервые обнаружила Егорова в поле своего зрения, и впервые факт этот дошел до ее сознания.

— Давай погадаю, герой, — спокойно предложила она.

Егоров насторожился. Он почти физически ощутил, как она запускает свою опытную руку в его прошлое и роется там бесцеремонно. О своем будущем он почему-то и вовсе не подумал.

— Не надо, — отрезал он, — все давно известно.