Лети, мой ангел, лети… - страница 8
А то мало ли чего. Всякая живность в таких местах попадется. Если среда для тебя благоприятна, так она и для прочих форм жизни, в том числе и хищных, благоприятна тако же.
Но я решил правило нарушить. Выхода другого не было.
Потому как — века.
А гибернатор на борту один.
Еду можно раздобыть, воду, энергию. И реактор на борту всегда запас тока в батареях пополнит.
А вот спасительный сон на века — не раздобудешь. Сколько камер гибернации инженеры изначально замыслили — столько и есть. И конструкция у гибернатора крайне сложная, в полевых условиях не смонтируешь.
Мне, в отличие от этих остолопов-психиатров галактического масштаба, сразу стало понятно, что выживет и дождётся спасательной экспедиции только один человек.
Четверо — никак.
И этот кто-то, конечно же, я.
Хотя бы потому, что только я знаю код на открытие двери камеры гибернации. И только я смогу запустить программу гибернации. И только я знаю, как подготовиться к гибернации и как её пережить.
Но не всё так просто!
Кто помешает этим олухам объединиться против меня? Кто помешает им захватить меня, избить, обездвижить и пытками добиться нужной информации для того, чтобы кто-то из них смог залечь в спячку?
Потом провести тестовую гибернацию самого малоценного члена команды (конечно, Кравена!) и убедиться, что я не солгал.
А потом переломать мне ноги и выкинуть с борта в лес, на съедение местным многоножкам.
Нельзя же олухов недооценивать!
План был не такой уж фантастический, как кажется.
Профессор явно обладал очень сильным влиянием на своих спутников и подчинённых (да, они же его подчинённые, не стоило об этом забывать!)
Все четыре месяца они неустанно оказывали ему знаки почтения и внимания, называли «господин» и никогда не забывали вставать, едва он входил в комнату трапез.
Даже кланялись иногда… И Луц, что передо мной извивался, никогда не делал этого в ущерб своему основному поклонению — Великому Эбигану.
То есть не стоило, пожалуй, рассчитывать на то, что троица, осознав ситуацию, тут же перессорится, передерётся за место в спасительном гибернаторе и начнёт горлогрызение, на радость и спасение мне.
Нет, пожалуй, Эбиган сумеет их окончательно подмять и натравить на меня. А потом легко уговорит пожертвовать своими жизнями во спасение жизни Великого Реформатора.
Даже Луца уговорит, хоть и сложно это будет сделать.
Он же сам их подбирал, этих помощников. Со смыслом подобрал: мозговитые, но абсолютно несамостоятельные.
Вне его власти — просто никчёмные.
Можно было бы, конечно, просто в гибернаторе залечь и дверь заблокировать. Но эти гады, пожалуй, в отместку могли бы и диверсию какую учинить.
Для диверсии ума много не надо. И познания в техничке ни к чему.
Можно просто разгерметизировать корабль и уйти. А уж местная флора и фауна сами всё довершат.
А без реактора на автономных зарядах камеры гибернации я больше десяти лет не протяну.
Для Космоса это — миг. Никакая экспедиция не успеет.
А потому выход мне был один: как можно быстрее, не теряя времени, выманить троицу за пределы корабля. Но аккуратно, без шума, склоки и насилия! Самому вернуться. И быстро выставить вокруг транспорта силовое поле, послав троице прощальный привет.
В конце концов, это всего лишь потеря груза.
Не возражаете, господин прокурор?
Хорошо, я не буду приставать с вопросами. По крайней мере, постараюсь.
Продолжаю…
Помог мне случай.
Робот на борту был для разных хозяйственных дел, прозвищем Косорыл. То есть раньше он по индексу проходил, по номеру… Нет, не помню уже. То есть, имени по малолетству не имел.
А за полцикла до полёта угодил он под погрузчик, который его слегка и помял. Так, местами — верхнюю часть корпуса.
Друга, хоть он и электромеханический, в беде бросать нельзя, вот я его в мастерскую и отнёс. Но беда — с семисами проблема была в то время. Полную оплату не потянул, пришлось на внешности сэкономить.
А роботу чего красавцем быть? Кто его рожу видит, кроме меня? Я, между прочим, гостей на транспортнике не ждал, а если бы и ждал — всё равно рожу ему реставрировать не стал бы. И гости потерпят!
В общем, физиономию ему заменяла помятая пластиковая накладка на стальной башке, на коей складским маркером неровными и, признаться, суматошно-рваными штрихами нарисовал я ухмыляющуюся рожу, вышедшую, в довершение сей печальной картины, ещё и какой-то кривоглазой.